Федор Крюков - Офицерша

— Вольно! оправиться!..

— Господа, давайте дадим слободы служивому, — несколько раз обращался к гостям сват Ларион.

Но никто не слушал его. Водка еще была в посуде, гости чувствовали себя слишком хорошо, чтобы покинуть гостеприимный кров Макара Юлюхина, и только отдельные, вконец ослабшие — не ушли, а были уведены под руки заботливыми бабами. Горница продолжала жужжать от непрерывающихся песен, трястись от топанья и пляски.

— Гаврюша! да ты бы отдохнул, болезный мой! — несколько раз принималась просить служивого Филипповна.

Гаврил смотрел на мать строгим, изумленным взглядом, точно в первый раз видел эту сырую старуху в новой шали.

— Позвольте, маменька, — я знаю, — говорил он обиженным голосом, указывая себе на грудь закорюченным большим пальцем, — я, кажется, уж не маленький… Хотя вы и родительница, например, но я в состоянии, кажется, одним словом… так сказать… и больше никаких…

— Да я не указываю, чадушка, не обижайся… Только — отдохнул бы… Уморился ведь… Вот Варя тебе постелюшку постелет…

— Это которая?

— Ну уж… набрался! — заметила Варвара, готовая приступить к супружеским обязанностям. — В упор человека не видишь… Пойдем!..

— Нет, позвольте! — остановил ее величественным жестом Гаврил. — Ваше дело — во фронт передо мной! Смир-но! равняйсь! Налево кругом — марш отцоль к…

Он слегка поперхнулся на крепком выражении и, взмахнув руками, подхватил слова песни:

Сидит милый за столом, Усы завивает… Молодую молодицу К сердцу прижимает…

Засвистал, защелкал пальцами и, вылезши из-за стола, пошел плясать с Варварой и Марьей — бойко, лихо и изящно.

— Жги, ребята! Говори веселей!

Сидит милый за столом, Варенички ло-омит… Молодая молодица Белы ручки моет…

— Эх, господа! — кричал он пьяным, огорченным голосом. — Сидите вы тут, в мурьях, свету не видите!.. Вот в городах, например, сады, тиятры… Одна музыка чего стоит!..

— Это все — лишняя копейка! — возразил сват Ларион.

— Зато уж музыка!..

— У нас музыка на губах… Это для кармана сходнее…

— Это иной разговор… Там без денег — бездельник. Зайдешь, думаешь: полтина не деньги. Ходишь этак, ходишь, все очень приятно: люди убранные, прохаживаются под ручку, представления разные… Забылся и присел. Сейчас лакей: «Что прикажете?» — «Пару пива!..» А пару пива — вот целковый и вылетел…

…Уже поздно ночью осталась наконец Варвара наедине с своим мужем. Ребятишек забрала Филипповна в избу. Семен с Марьей перешли в кухню. Горница была предоставлена офицеру.

На столе горела лампа, от которой удушливо пахло керосином. Слепой огонек слабо мерцал в засиженном мухами стекле. В горнице все еще стоял запах водки и кожи. Гаврил в расшитой рубахе и шароварах с голубым поясом сидел на кровати, ухватившись растопыренными руками за постель, а Варвара стаскивала с его ноги сапог с лакированной голенищей.

— Прошу у меня не забываться! Смирно! глаза налево!.. — бормотал заплетающимся языком служивый, тыкаясь вперед головой.

— Сиди уж! Держись крепше, а то сползешь наземь…

— Я?!

— Ну да, ты!.. Давай другую ногу!..

— Ты с кем говоришь, позволь узнать? Ты обязана… по уставу чинопочитания…

— Сиди-и! Куда ты встаешь?.. Сядь!..

Но он оттолкнул ее и встал, топнув ногой, — не той, которая была в сапоге, а другой, с болтавшейся портянкой.

— М-мол-чать! Смир-но!

Он уперся ей в лицо неподвижным, бессмысленно-грозным взглядом.

— Я-а, голубушка моя, знаю! — грозя пальцем, сказал он нараспев тонким голосом.

На одно мгновение мелькнула у ней тревожная мысль: неужели знает? И сейчас же она заставила себя взглянуть прямо в эти пьяные, влажные, остеклевшие глаза.

«Нет, не знает», — решила она твердо и уверенно. И уже спокойно и смело глядела ему в лицо.

— Я тебя на два аршина под землей вижу… Знаю!..

— Знаешь?

— Отлично!.. Мне, милая моя, все известно!..

— Ну, и слава Богу. А теперь сядь вот да давай другую ногу.

— Нет, не сяду! Отвечай сперва по совести, как на духу…

— По совести? Нечего мне по совести… Потаить нечего — как перед Богом, так и перед людьми…

— Брешешь! — крикнул он, топая босой ногой. — Брешешь, сволочь!..

Она глядела в его гладкое, пьяное лицо с расплывающимся носом и сизым подбородком, не страшное, несмотря на свое грозное выражение. И улыбалась. Но странною болью щемило сердце… «Вот и все… Вот и конец…» — бессвязно говорил кто-то невидимый, стоящий рядом. И было так жаль всего, что промелькнуло в эти короткие годы ее вольной, молодой жизни, всех мимолетных грешных радостей и сладкой тоски, и томлений, и беззаботной, бездумной жажды увлечений. Забыто было темное, горькое, страшное, — страшней казалась новая полоса с ее сухотой, подчиненностью, неизбежными взысканиями, бранью, побоями… Кончился милый праздник молодости… Пришли будни…

— Сядь, разуться надо…

— Стой! Отвечать на вопрос! Смирно! Равняйсь!..

— Ну уж — извиняй… Я к фронту не обучена…

— Говори, как на духу!

— Нечего мне говорить! Сам говори! Небось, мамзелев там было…

— М-молчать!

Он неожиданно размахнулся и ударил ее кулаком в ухо. Платок съехал набок, растрепались косы. Плачущим голосом она закричала:

— Да что ты, Гаврил Макарич, перекстись! Что ты… сбесился, что ль? За что, по крайней мере?..

— Стерва! Я-а знаю!..

— Чего ты знаешь? ну?.. Говори! — закричала она возмущенным тоном.

Он опять размахнулся, но она сердито сунула его руками в грудь, и он, мотнув головой, затанцевал назад и опрокинулся на постель.

— Нет! я не позволю! — замычал он, порываясь встать.

Но она уже схватила его за ногу в сапоге, сердито дернула вверх, потом потянула к себе, отчего он несколько съехал вслед за сапогом, беспомощно упираясь руками в перину.

— Лежи! — закричала Варвара сердитым, повелительным голосом. Потом взяла за ноги обессилевшее тело и вместе с периной, съехавшей набок, подсунула к стене.

— Вольно… оправиться!.. — пробормотал супруг покорным, ослабшим голосом.

И когда она стянула с него великолепные его шаровары с лампасами, он нежно и растроганно промычал:

— Варя!., надо наблюсть… по уставу чинопочитания…

«Вот и все! Вот и конец! Прощай, милая воля, беззаботная жизнь, веселый угар молодой!» — говорил беззвучный голос рядом…

Вся первая неделя прошла в угаре. На другой день у Юлюхиных лишь опохмелились и от них пошли по дворам. Потом принимали угощение в станичном правлении от станицы и от станичного правления, — атаману со службы принесли папаху, помощникам и писарям — по фуражке. Потом собирались вместе все однополчане, — тоже погуляли…

Все эти дни Гаврил Юлюхин бывал трезв лишь по утрам. В эти трезвые часы он, в расшитой рубахе, забранной в шаровары с пестрыми подтяжками, осматривал хозяйство, похаживал, заложив руки в карманы, вокруг дома и вокруг двора с улицы, посвистывал, кое-где трогал подгнивший столбок или похилившийся плетень, заходил в хлевы, сараи, на сенник, на задние базы. Многое осталось в том же виде, в каком было пять лет назад, когда он выходил в полк; но обветшало и настоятельно вопияло о починке. Кое-что прибавилось. Вырыли новый погреб, а старый завалили. В третьем году, когда был урожай и разрешали рубку ольховых рощ, выстроили шестиаршинный амбар и покрыли даже железом. А дом все стоял под соломой, и прелая крыша местами осела, почти провалилась. Старая груша у колодца почти засохла — уныло торчала черная, мертвая верхушка ее, на которую в детстве отважно залезал Гаврил, — но ветви были еще зелены, и, как встарь, висели пучками на них мелкие и кислые плоды.