Федор Крюков - Офицерша

Все это наполняло душу бессильным раздражением и злобой. Работа спорилась плохо, и Гаврил жестоко сек скотину, бил норовистого киргиза, кричал с зверски вытаращенными глазами: «Зарежу!» Два раза побил и Варвару — раз за то, что пересолила кашу, в другой — за неуместное замечание, что он не может наладить как следует плуга и зря бьет скотину…

Замечание было досадное, но правильное. Работа требовала сноровки, терпения, любви и жадности к ней, а он делал ее с отвращением, ничего не видел в ней, кроме мозолей, грязи и удручающей усталости: к вечеру гудели утомленные ноги, отнимались руки, и иной раз, не дождавшись ужина, он засыпал как убитый на грубо сколоченной кровати в тесной польской хатке, пахнущей глиной и дегтярной сбруей.

Сны переносили его в иную, приятную жизнь, в прежнюю полковую обстановку, и сердце билось так радостно, когда поставщик фуража Яков Исаевич, с приятнейшей улыбкой, пожимал ему руку, и после этого пожатия он, Гаврил Юлюхин, чувствовал в своей ладони бумажку…

«Красненькая? или четвертной?» — задавал он сам себе вопрос. Оглядывался кругом, разжимал ладонь: четвертной билет!.. Хороший малый Яков Исаевич, — одно жаль: православия принять не хочет…

Бывали и волнующие, беспокойные сны. Раз приснилось: приказ командира в руках о подготовке к смотру… Помещение вымыть, выбелить стены… Ничего не готово, везде грязь, пятна… Посуду кухонную вычистить до блеска, колпаки накрахмалить, руки у кашеваров и хлебопеков чтобы были чистые, ногти на ногах и руках обрезать… А в пекарне хлебопек Сальников развесил для просушки штаны да еще подстригся, подлец, не по форме… Из второго взвода неизвестно куда исчез общий список и кубическое содержание… У конюшни навоз не засыпан песком…

Проснулся в страхе, в холодном поту и долго не мог понять, где он есть? Почему рядом женщина? А когда понял, то сон показался милым, утерянным раем…

— Уйду… не останусь я тут… Уйду!.. — сказал он громко, вспугнув черную тишину.

— Чаво? — отозвалась Варвара испуганным со сна голосом.

— «Чаво!» — передразнил он ее с ненавистью и вспомнил, что подурнела она в работе, на лице появились пятна и веснушки, брови побелели от ветра, и вся стала какою-то замарашкой.

— Чего! Уйду я… не могу я тут… Уеду!

— Куда?

— В Ковно. Мне ковенский губернатор самолично: «Вот вам моя правая рука, господин Юлюхин, — останетесь — будете у меня околодочным, семьдесят пять на месяц чистыми деньгами…»

— А детей на кого бросишь? Заберу их да привезу тебе, подкину…

— Детей не бросаю… Дети будут при месте…

— Завел, верно, себе там какую-нибудь мамзелю, — вот и глядишь туда…

— Да не ори! Черт скалозубая!

— А там получше нашел… Жидовку, небось!..

— Шкура барабанная!

— И на что меня мать породила, бессчастную, зачем на свет пустила!..

— Да пойми ты, тебе же лучше будет: ежемесячно по десятке высылать буду… А устроюсь, — первым долгом выпишу тебя к себе! Чего?.. Да пойми ты… тьфу, черт! Тебе дело говорят, а ты…

На Покров в ярмарке продали старую корову с телушкой и выручили всего 32 рубля: за корову — 25, за телушку — 7. Букетову отдали лишь часть долга, а за то, чтобы потерпел остальное, обещали вербу из левады — любую на выбор.

Гаврил купил своим ребятишкам, Мотьке и Аришке, обновки: Аришке — ситцевое платье, а Мотьке — сапоги. Семеновы девчата, Верка и Наташка, остались без обновок. Наташка разревелась от обиды и зависти.

Марья, раздосадованная, злая на весь мир, отшлепала ее, а когда подвернулся под руку Мотька с новой свистулькой, дала подзатыльника и ему. Мотька заплакал дискантом. Варвара сейчас же вступила с Марьей в перебранку, и обе кричали и грозились одна другую «доказать».

— Лодеколонница! — кричала Марья звонким голосом. — Погоди, милая моя! Я начну говорить, ты сразу язык прикусишь! Кто знает не знает, а я-то уж докажу!..

— Докажи! — свирепо наступала Варвара, — Докажи! Ну, говори! Ты думаешь, как ты, так и другие… Ошибаешься!..

Гаврил с Семеном, пьяные, обнявшись, входили в это время в ворота, и Гаврил заплетающимся языком говорил:

— Губернатор ковенский самолично мне говорил: «Вот тебе моя правая рука, Юлюхин, — семьдесят пять чистыми деньгами на месяц, — оставайся околодочным…»

Услышав бабью перебранку и узнав, что обидели его Мотьку, он закипел гневом и сунул Марью. Марья упала, завизжала, завопила. Тогда Семен, не спеша, молча, развернулся и съездил по уху Гаврила. Гаврил сцепился с ним, и оба, пьяные и ослабшие, упали, обнявшись, и долго копошились на полу в чулане, поочередно взбираясь верхом друг на друга. Старик Макар с трудом растащил их, но долго еще они кричали и бурлили каждый в своем помещении.

— Я офицер! Он должен во фронт передо мной! — кричал Гаврил из горницы.

— Выходи на одну руку! — доносился из кухни Семенов голос. — Я тебе утру твою офицерскую сопатку-то!..

На другой день Гаврил рано утром вошел в избу, помолился в передний угол, с необычной серьезностью, даже торжественностью поклонился отцу и матери, хлопотавшей около печи, и сел у стола. Макар с очками на носу чинил подпоровшийся Веркин чирик и нарочно углубился в работу, — после вчерашней драки неловко было глядеть на сына-офицера.

— Батенька! — сказал Гаврил, вставая, и неожиданно для Макара повалился ему в ноги. — Отпусти меня…

— Куда отпустить тебя? — спросил Макар, поднимая очки на лоб, — показалось ему, что вчерашний хмель еще не вышел из Гаврила.

— Мне нельзя жить тут… Не могу!..

— Почему? Чем ты от меня недоволен? Чего я тебе не доверяю?

В чего вступаюсь?

— Отпусти, батенька!.. Мне ковенский губернатор должность сулил… по ученой части…

Филипповна всплеснула руками и заголосила по-мертвому. Макар выронил чирик из рук и порывисто вскочил со скамейки:

— Ах ты негодяй! Ты при старости лет нас оставляешь?! Ведь она тебя родила и кормила! — трагическим жестом указал Макар на причитавшую Филипповну. — А ты хочешь нас оставить! А детей кто кормить будет?..

— Дети будут при месте, — глухо отвечал Гаврил.

— Ах ты, сукин сын! Я тебе голову отрублю! В Сибирь провожу, а добровольно не отпущу!..

Макар схватил его за волосы и слегка оттаскал.

— В Сибирь провожай!.. Голову отрубай!.. А жить тут не буду!.. — говорил упрямо и злобно Гаврил, покорно мотая головой из стороны в сторону.

— Ну, бери жену и детей, веди куда хошь!.. Мне они не нужны! Я кормил, покель был в силах, — теперь куды хошь!..

Гаврил пошел к тестю, Лариону Афанасьевичу. Он надеялся, что тесть — человек просвещенный и без предрассудков — поймет его и согласится, что здесь, на черной работе с ее скудными результатами подхорунжему делать нечего. Он одобрит его намерение пойти по ученой части…