Федор Крюков - Тишь

Мордальон стоял навытяжку, руки по швам, с убитым видом. Понимал непоправимость ошибки, но было поздно.

— На мне, г[осподин] исправник, в то время полицейского ничего не было, — пробормотал было он в свое оправдание.

Исправник, большой и грузный, похожий на генерала Стесселя, так и подскочил на месте.

— Обязаны! — ударил он кулаком по крашеному складному столику, — во всякое время, на всяком месте, вы обязаны помнить, что вы — прежде всего — носитель власти! Прежде всего!.. Даже в бане на полке не должны забывать этого! А вы уронили власть позорнейшим образом! беспримерным образом! И я не знаю… нет!.. служить вы больше не можете!..

— У меня семья, г[осподин] исправник… — дрогнувшим голосом сказал Болтышков.

— Нет, нет! Ни за что! Никоим образом…

— Восемь дочерей, г[осподин] исправник…

— Чтобы начальник губернии взглянул снисходительно на такой факт? Просить прощения у толпы баб! Да о чем вы думали?.. Нет, недопустимо! Ни в коем случае недопустимо!.. Поезжайте лично к его п-ству… А я — умываю руки…

Исправник прошелся из угла в угол в волнении.

— А я еще считал вас образцовым служакой!.. А вы… Махнул рукой и приказал подать лошадей.

На другой день уехал и Мордальон — к губернатору.

Слобода не без волнения ждала, с чем он вернется. Всем стало жаль человека, у которого — прежде всего — восемь дочерей и как бы узаконенная привычка к приличной жизни. Ну, конечно, всего было: и обижал, и сажал зря, и на зуботычины быль щедр… ну, и брал, конечно, теснил, заносился… А все-таки временем было в нем и добродушие, и простота. А главное — восемь человек детей, — легко ли? Теперь куда же? в писцы? на тридцать рублей в месяц?..

Жалели все. Никто уже не радовался такому крушению деспотизма. И недавний деспот стал как-то близок и болезен сердцу…

Вернулся Мордальон через шесть дней. Можно было и не спрашивать о результатах хлопот: потемнел бедняга, спал с тела, под глазами коричнево-лиловые мешки и вид смертельно ушибленного человека. Губернатор прогнал. Приказано немедленно сдать дела приставу второго стана.

Накануне отъезда Мордальон сделал прощальные визиты. А вечером у Максима Семеныча собрались наиболее тесные приятели, собутыльники и партнеры — устроили скромное прощальное чествование отъезжающему. Были: дьякон Порфирий, Андрей Андреич, доктор, два купца — яичник Терентий Ильич и старик Пронин.

Сперва было грустно, плохо вязался разговор. Выпили. Повторили — раз и два и три. Немножко оживились.

— Уважаю я эту закуску — помидоры со шпанским луком, — сказал дьякон.

— Превосходная вещь! — сказал Болтышков, — возбуждает аппетит… Хотя мне теперь — грустно пошутил он, — надо что-нибудь против аппетита принимать… привык к обжорству, а обстоятельства-то вон как повернулись.

— Повернутся инако — Бог даст! — уверенно подтвердил и дьякон, — а что касается болезни многоядения, то сообщу вам следующий факт…

И дьякон рассказал о чуде от иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Утешение». Какой-то мужичок был подвержен болезни волчий голод — никогда не наедался досыта. Посоветовали ему помолебствовать пред иконой «Всех скорбящих утешение». Отслужил он молебен, помазался маслом из лампадки, выпросил и самый помазок себе. Вернулся домой и опять на еду накинулся. До того взалкал, что и помазок съел со щами.

— И погнало его на пот!.. Три дня потел, а после того болезнь как рукой сняло!..

— Ну… я помазок, пожалуй, не проглочу… — сказал Мордальон уныло.

Лицо Андрея Андреича сразу налилось смехом.

— Да ведь со щами! — возразил дьякон, — со щами да ежели посолить в препорцию, я бы и то — думаю — угрыз…

Андрей Андреич пырскнул. За ним и все рассмеялись, хотя не подвергали сомнению подлинности чудесного исцеления. А когда подвыпили еще, в комнатах показалось жарко и стеснительно. Перешли в сад, в беседку. Максим Семеныч, как всегда в подпитии, впал сперва в некоторую меланхолию и заговорил о смысле жизни. Но его никто не поддержал. Вспоминали прошлое. И в прошлом — самое забавное: как Ардальон Степаныч торговал собаку у простодушного мужичка Михея Мордвинкина и заставил его на базаре лаять по-собачьи, чтобы узнать, подходящий ли голос у предлагаемого кобеля; как при обыске у Кабанихи, державшей тайный шинок, когда совсем было собрались уходить ни с чем, ни одной сороковки не найдя ни в сундуке, ни под полом, ни на потолке, — Ардальону Степанычу пришла вдруг в голову блестящая мысль — пошарить рукой под юбкой у Кабанихи, — и мерзавчики, и полубутылки оказались тут как тут! девять штук!.. — Как дьякона однажды при осьмерной игре оставили без четырех и он с неделю после этого страдал животом…

Но, когда стали прощаться, Ардальон Степаныч не выдержал, прослезился.

— Господа! — сказал он дрогнувшим голосом, — не поминайте лихом… Может быть, кого… да что там! Знаю: обижал не раз — что делать!.. Долг службы… Такая уж собачья обязанность — кусать, карябать… Вот хотел было по человечеству — оказалось вон что… Долг службы…

И не кончил. Стал сморкаться…

Разошлись в глубоком молчании…

Темная грусть сцепила сердце, — о чем? — никто не мог бы выразить словами. Что-то тяжелое, как ком сырой земли. И жалость, и боль. Не о Мордальоне только, а и о себе, об утлой жизни своей, робкой, бескрылой, бедной, махонькой… Вот был человек. Свыклось с ним сердце — каков бы ни был он, — вросла и окоренела привычка видеть его фигуру, слышать голос, брунчащий смех, делить с ним время… И вот теперь уж никогда не услышать ни привычных острот его, ни пряных анекдотцев, ни громкого вздоха об осьми его девицах. Какой-то нелепый долг службы нарушил, нечаянно снизошел до человеческого отношения к смирным обывателям… И надо уйти за это на нужду и голодное скитание…

Уйдет. И с ним оторвется кусочек их жизни, тихой, серенькой, упадет, как отмерзшая ветка от корявого ствола, как надтреснутая глыба рыхлого берега. Тихая речка Иловайка сморщится минутной зыбью и унесет серую муть куда-то в даль, к устью, к концу, и лишь свежая рана в подмытом яру будет рдеть коричнево-красным следом…

Тихо было, облачно, темно. В осеннем запахе умирающих листьев вздыхала немая печаль. Тишь бездонная широким крылом окутала уснувшую слободу.

И в молчании земли и неба, вечно-загадочном и тайном, смутные мысли маленьких людей о жизни таяли без следа, расползались, как синий дымок в пустом поле, — покорно, безропотно, беззвучно…

Одёр — небольшая повозка без кузова (ДС). Здесь, вероятно, в переносном значении — жеребец.