Федор Крюков - Жажда

Ветерок из степи налетал капризными порывами на тесную толпу богомольцев и вместе с проворными клубами сору и золы, выкинутой за огородами, подхватывал торопливые, невнятные слова молитвы и, кружа их, как покоробленные осенние листья, упросил с сухим шуршаньем к пустым гумнам и похилившимся крестам на безмолвных могилках. Резво плескались в воздухе старенькие знамена, малиновое и зеленое, трепетали и вздувались платки на женщинах, развевались сухим ковылем волосы на косматых казацких головах.

Высоко в небе, с северо-западной стороны, ровно плыли облака, круглые, редкие, не догоняя и не отставая друг от друга, степенно-равнодушные и важные, как голландские гуси. Взоры молящихся серых людей с упованием обращались к ним.

— Замоложавело! — говорили, между собой простые люди, которым, хотелось верить в силу молитв и заклинаний.

О. Дорофей был недоволен и служил небрежно, сухо и нехотя, барабанил без проникновения и чувства, делал пропуски и спешил, как на самой дешевой требе.

Дьячок Силыч, покрывший от ветра голову платком и погожий в этом украшении на бабу, взяв со столика, около которого молебствовали, старинный большой пятак, в промежутках между пением укоризненно потрясал им перед глазами о. Ивана и ядовито говорил:

— Вот вам и наброс! На-б-ро-ос!

О. Иван, черный, похожий на грека, слабо и смущенно отмахивался рукой.

Конечно, он чувствовал себя немножко виноватым. Это была его идея — не потребовать с прихожан определенной суммы за молебствие о дожде, а положиться на их добровольное усердие.

О. Дорофей настаивал на четвертном билете. О. Иван возражал. Спорили отрывочно — дело шло во время литургии, — но упрямо и долго. О. Иван гулким шепотом напоминал пример прошлого года. Пришли старики просить о молебствии в полях — причт назначил двадцать пять рублей. Старики стали торговаться. Давали всего десять. Расхождение было значительное. Долго и бесплодно ладились, но не пришли к соглашению и оставили решение вопроса до ближайшего праздника. А к вечеру собрался дождь и пошел, и пошел… Надобности в молебне уже не оказалось. Так и пропали деньги понапрасну!

— Я считаю, самое благое дело — набросом… — шептал о. Иван. — Сколько дадут, столько и дадут…

— Ничего не дадут! — ожесточенно говорил о. Дорофей, сухой, искушенный практик.

— Дадут! — с рискованной уверенностью настаивал о. Иван.

— Не дадут!

О. Дорофей приступил к молитве о пресуществлении св. Даров, стал на колени и поднял руки. Кончив молитву, он сказал быстро и сердито.

— Не те времена! За нынешнюю Пасху мы на 96 рублей меньше прошлого года собрали.

И затем певучим голосом произнес возглас:

— Приимите, яди-и-те…

Когда пригласили на совещание дьячков, Харлампий Любибогов, молодой, легкомысленный малый, несмотря на толстые, серьезные губы равнодушно сказал:

— Я на все согласен.

Но старый Силыч — «гнутый кобель», как его мысленно называл о. Иван, — не без ехидства, предложил:

— А вы бы, о. Иван, — внесли четвертную-то, а что набросают — в вашу пользу.

О. Иван, конечно, верил в наброс, но от такого испытания отказался. Не то чтобы он поколебался в вере, а просто обидно стало.

— Ну, как угодно, — сказал он огорченным голосом, — а только прошлогодний опыт не упускайте из виду.

В сущности, это был самый сильный довод, и он одержал верх. Скрепя сердце, о. Дорофей и Силыч решили положиться на наброс: молящихся, собралось много.

Взяли хоругви. Ктитор пожертвованными платками обвязал шеи десяткам двум казаков, баб и девиц; на эти платки поместил по иконе — почти полный комплект святых, память коих чтится в течение года. Клир пополнился добровольцами-певчими: рядом с Харлампием стал недавно пришедший со службы фельдфебель Семен Иваныч, к Силычу присоединились тенора — Николай Титыч, сапожник, и Ванька, работник о. Дорофея.

Было торжественно и трогательно, когда соборно выступили о. Дорофей с о. Иваном. Ризы их заиграли на солнце веселыми, прыгающими блестками. Дружно и громко грянул хор. Колыхнулись и затрепыхались в воздухе знамена, закачались два фонаря на флангах колеблющегося фронта богоносцев, торопливо двинулась толпа богомольцев, теснясь в узком проулке, ведущем к степи. Ребятишки лезли вперед, обгоняли клир и иконы, подымали пыль и золу, спугивали кур, бродивших в переулке. Куры с испуганным кудахтаньем метались на плетни и после короткого раздумья ныряли во двор. Впрочем, это не нарушало торжественности и важности момента, и маленькие хатки станицы с упованием взирали своими крошечными, отливающими цветами радуги окошками на крестовый поход за дождем.

Первую остановку сделали за гумнами. Здесь впервые подверглась, испытанию теория «наброса». Результаты оказались самые огорчительные: на алых разводах платка, покрывавшего столик, сиротливо лежали большой пятак старой чеканки, три семитки и еще две копейки — тоже старинного вида.

Унылый вид этих скромных монет не внушал ни надежд, ни воодушевления, и о. Дорофей читал торопливо, невнятно и небрежно. И пробегали мимо ушей молящихся неубедительные, лишенные тепла и порыва, слова молитвы:

«…Вонми немножению естества нашего, яко Ты сотворил еси нас. Виждь птиц стенание, скотов вопиение, младенческий плач, сирот лишение, вдовиц уединение, убогих недостаточество и всех людей твоих молебный глас. И посети землю, и упой ю тучными дожди: мокроты бо лишающихся, своим убо прозябением увядение, человеком же и скотом пагубою претит…»

Сыпались слова, как мелкий щебень, и кружились над головами, не проникая в сердце, и ухо едва успевало ухватить их в ныряющем, поспешном беге.

О. Иван вздыхал. Неужели он ошибся? Оглянулся. Народу достаточно, не менее двух сотен. Правда, на обыденных лицах незаметно молитвенного экстаза. Автоматически-привычные широкие кресты там, где крестится священник. Скучливое, тупо любопытствующее созерцание знамен и фонарей. Ближе стоящие протягивают шеи, чтобы заглянуть в книгу, по которой читает о. Дорофей, как будто там спрятано что-то особенное. И это деревянное равнодушие… Вон купчиха Новоселова под зонтиком. Неужели у ней-то нет усердия положить хоть гривенник? Или ей урожай не надобен?

«Всем нужен урожай, матушка! — с укоризной сказал мысленно о. Иван. — Будет у земледельца в закрому, и у нас не пусто будет в кармане…»

…Вот старый хорунжий Степан Фомич. Толстое, налитое лицо со свиными глазами. Этому не грех бы и рублик положить. Скряга! Зубы смерзлись от жадности. «Все равно с собой на тот свет ничего не возьмешь!..»

О. Иван опять вздохнул. Сколько потрачено усилий вокруг этого Степана Фомича! Человеку кончается уже осьмой десяток. Разогнал всех своих наследников. Спит на деньгах. Земли двести десятин. И все еще не хочет заблаговременно о душе подумать… О. Иван пускал в ход все свое красноречие насчет того, что пятьдесят десятин, отписанные на причт, были бы как раз достаточной уплатой за вечное поминовение. Но Степан Фомич все жмется и кряхтит.