Федор Крюков - Спутники

Подъесаул выждал несколько мгновений и, усмехнувшись, снова принял миролюбивый облик.

— Сопят мои казачишки над жидом, никак не сладят, — продолжал он сожалеющим тоном: — такой брыкучий черт!.. Побагровели от натуги, рассвирепели, пыхтят, а он визжит, этак хрипит аж… душу раздирает мерзавец!

— Вы, братцы, поверните, — говорю, — его другой стороной! А то голову еще ему разобьете, отвечать придется… Другим концом…

— Слушаем, вашбродь! Мы его… середкой… днищем!..

Выражаются, конечно, без стеснения, не по-печатному. Раскачали: р-раз!.. р-раз!.. Как тараном, знаете… И смех, и грех… Р-раз!.. р-раз!.. Подалась, наконец, дверь, открыли…

— Смотрю: действительно, одно женское сословие оказалось… в ночных, знаете, откровенных таких дезабилье, без рукавов… ну… знаете?.. Перепугались, бедняжки. Две-то старые ведьмы, а одна молоденькая. Лицо — белый платок, а глаза такие, черт возьми… ух, какие глаза!..

Подъесаул ухватился за голову. Долго молчал.

— Пардон, — говорю. Осмотрел внимательно комнату, — никого. В следующей — детишки и нянька. — Фу, черт возьми! Неужели влетел? Вот неприятность-то!.. Даже вспотел от такого конфуза.

— Пардон, — говорю, — мадам! Значит, я введен в заблуждение… Вышла ошибка…

— О-о!.. — простонал Шишкарев. В изумлении он не мог глаз оторвать от тупого, квадратного подбородка своего спутника… Минутами ему хотелось крикнуть испуганно и отчаянно, как кричат бессильные, малого духа люди, когда закормленная, бешеная с жиру лошадь вырвется из стойла и с заливистым ржанием начнет носиться по двору, со двора на улицу, давать задом, топтать застигнутых врасплох цыплят, телят, зазевавшихся ребятишек… Хотел крикнуть, замахать руками, спрятаться куда-нибудь, точно жестокое лошадиное копыто и его голове угрожает… Но он сидел, не открывая рта, точно загипнотизированный, и, не отрываясь, молча, смотрел, как двигался между усов тупой, квадратный подбородок…

— Пардон… пардон-с!.. — повторил офицер и со смущенной усмешкой поскреб голову.

Шишкарев встал с места и взволнованно сделал несколько шагов по отделению.

— Вы меня извините, — сказал он умоляющим голосом: — но… мне кажется… вы все это… выдумали? ведь, этого не было?..

— Увы и ах! — мрачно вздохнул подъесаул: — из песни слова не выкинешь… Было дело под Полтавой…

— Но… неужели вы… ах-х, Боже мой! это же — по-зор!..

— Да вы погодите! — с досадой, но тоном приятельским сказал подъесаул: — сядьте, господин! Позор, позор… Гнусная сцена, конечно… Жид этот, как отдох и заметил, что я обескуражен, полез вдруг на меня со всей наглостью еврейской натуры. Визжит, подлец, слюной брызжет: — «Это безобразие! Это насилие! разбой! деспотизм! Я буду жаловаться в Государственную Думу! Я — в газеты! Я… я… я…»

— Тьфу, будь ты проклят! И без того конфузно, а он налезает. Нижние чины тут. Положение — сами понимаете — щекотливое… Но не бить же ему морду в его собственном очаге, так сказать?.. Отступили в полном порядке, как это называется. Именины уж из головы вон! Какие там к черту именины! Вместо возвращения с победой, пришел на квартиру, лег, уткнулся в подушку и замычал быком… от боли и страдания!.. Пропал! Чувствую: сомкнулись волны надо мной и иду я топором на дно… Дошел, что называется, до предела…

— Ах… ах… ах… — жалобным, подавленным голосом восклицал Шишкарев, сжимая виски ладонями.

Подъесаул махнул рукой и горестно крякнул.

— Вы подумайте! — сморщившись, простонал он страдальческим голосом: — карьеру ребром поставил! С одной стороны, как ни перевертывай, — незаконно-с! С другой — глупо! Ведь такого дурацкого положения нарочно выдумывать — не выдумаешь!..

Шишкарев вскочил и всплеснул руками.

— Глупо?! — воскликнул он негодующим, но жидким и потому смешным голосом: — ничего кроме?.. глупо?.. и только?..

Подъесаул поглядел на него недоумевающим взглядом, потом улыбнулся.

— Сядьте, господин, — снисходительным тоном сказал он: — сядьте и не волнуйтесь. Знаю сам, что не кругло, — ну, и довольно с вас. Что ж еще? Не падать же мне ниц, не посыпать же главу пеплом из-за этого самого жидка… Все-таки, как вы там ни потрясайте главой, — продувная нация! Не даром сам Бог предназначил ее на рассеяние… Но тут было с моей стороны, — я сознаюсь, — тут было, при всем благородстве побуждений, глупо и незаконно. Сознаюсь! Нарушение гарнизонного устава — вне сомнений… Казнюсь! И… эта жидовочка с помертвевшим лицом… черные-черные такие глаза… Удивительные у них бывают глаза, я вам доложу!.. Жидовочка эта меня долго… того… беспокоила… Ну, это оставим!

Подъесаул ласково потрепал Шишкарева по колену и достал портсигар.

— Вы очень того… не волнуйтесь все-таки. Конечно, с какой стороны взглянуть на дело, это — да… Но должен вам сказать, что Пурица-то, в конце концов, не убыло, а прибыло: какие-то вексельки он там скупил и мой председатель русского союза у него оказался в лапах. Свои счеты у них там… Но я, точно, дурака свалял, под действием винных паров отчасти… Впрочем, к черту Пурица!..

Подъесаул вдруг рассмеялся каким-то своим воспоминаниям.

— Комики, ей-богу! — сказал он, крутя головой: — папиросочку, Михаил Иваныч?

— Нет, у меня… то… — не без смущения пробормотал Шишкарев: — у меня голова что-то…

— Не в порядке? Это, пожалуй, от водки, а не от табаку, — табак проясняет мысли, а водка непривычному человеку давит на мозг…

Подъесаул с особым шиком щелкнул крышкой своей автоматической спичечницы и, нагнувшись к огоньку, торопливо промычал:

— Табак способствует размышлению!

Он закурил, пустил клуб дыма вверх и долго наблюдал за ним мечтательным взглядом.

— Ну-с, хорошо-с! — воскликнул он веселым голосом: — я не досказал. На другой день, конечно, шум по всему городу. А может, по началу и не было еще шуму, но мне уже казалось, что все пальцами на меня показывают. Пропал, думаю. От стыда и на учение не явился. К одиннадцати надел мундир, отправился к командиру с докладом: чему быть, тому не миновать, — думаю, — прятаться бессмысленно… Настроение такое, как будто щенок на сердце нагадил: ноги не несут, не глядел бы на весь белый свет!..

— Тут произошел, как это в газетах говорится, инцидент. Сейчас-то об этом смех вспомнить, а тогда он меня, признаться, прямо-таки приплюснул к земле. Да… В казармах, во дворе, первый, кого я встретил, был Звонкобрехов. Сподвижник, так сказать. Идет, как ни в чем не бывало, ни тени уныния или огорчения на лице, — напротив: сияет, мерзавец, как вычищенный грош, и — показалось, должно быть, мне — даже как будто подмигнул приятельски этак. Смотрю: несет что-то… бережно, обеими руками, держит посудину… ну, знаете? — ночную…

Подъесаул понизил голос и, нагнувшись к Шишкареву, гулким полушепотом пояснил, какая именно посудина.