Федор Крюков - Из дневника учителя Васюхина

Он долго молился на икону, шепча что-то губами. По тому, как он крестился, я заключил, что это раскольник.

— Добраго здравия, — сказал он, слегка поклонившись одним корпусом, степенно и с достоинством.

— Здравствуйте.

— К вашей милости имею надобность.

— Какую?

— А вот потрудитесь послушать.

Мы сели друг против друга — он у стены на сундуке, а я у окна. Он, не спеша, завернул на колени полы своего старинного халата и начал:

— Дело вот какое, Егорьевич. Сын есть у меня — Климка, парень молодой, в самом соку, холостой. Ну, это бы беды еще немного — холостой… доброго нет, ну и охулить нельзя… А вот беда: пьянствует он у меня, стало быть, все эти дни, всю ярмонку пропьянствовал. Дня не прошло, чтобы он с кем-нибудь не подрался; кого-нибудь не оскорбил… Здоровый, с… сын, как бык! Выпьет и лезет на каждого, придирается. Жалобы стали до меня доходить, стали люди меня совестить: что, мол, не уймешь?

А как его унять? Вперед, помоложе был — боялся, а как на майское утро сходил, утвердился в силах, — ничего не поделаешь с ним! Вперед, бывало, вдарю — с ног сшибу, а теперь, как ни изловчусь, дам-дам, пятно сделаю, а падать не падает!.. То ли я силы растерял? Ведь старое тело — как трухлявое дерево, а молодое — как дуб… Ну вот, я говорю ему: «Климка! гляди, парень! цветов в поле много, все не порвешь, а то кабы я и не охлыснул!..» А он мне на это такое слово выразил, что стыдно сказать… — «Ах ты, — говорю, — такой-сякой, с… сын! Это ты отцу так смеешь говорить!» — «Я, — говорит, — через тебя пропасть должен… Ты меня в церковную веру не пускаешь, и я сам себя должен через это потерять! Изъявляю, — говорит, — добровольное желание в полк без очереди… Через это, собственно!..» Ну, тут я не вытерпел: прискорбно стало моему сердцу… Схватил его за русые кудри и начал водить.

Старик приостановился и посмотрел на меня ясным взглядом. Мне казалось, что он ждал от меня одобрения по поводу своих отечески-энергичных действий, но я ничего не сказал.

— Начал водить, — повторил он, поглаживая бороду. — Водил-водил… А он как крутнись — и полетел я вверх тормашками… Ах ты, с… сын! Мать выскочила с рогачом — и вдарить не успела: вырвал у ней рогач… Вскочил я тут на резвые ноги, ка-ак разверну, да ка-ак дам ему в это место…

Старик потрогал широкой пятерней свое левое ухо.

— И не покачнулся! — с изумлением и сожалением воскликнул он. — Я только было в другой раз наловчился, он ка-ак сунет меня в бок, вот под это место, — я как и на ногах не стоял!.. Ведь и зараз, — верите или нет, — как колбешка какая сидит тут…

Он привстал с сундука и, отвернув полу халата, пощупал свой левый бок. На груди его, поверх розовой рубахи, закачался большой потемневший медный крест на красном гайтане.

— Вот из-за этого собственно и пришел к вам, Егорьевич. Не оставьте моей просьбы, напишите жалобу… Надо же его, подлеца, прекратить как-нибудь…

— Как же вы рассчитываете «прекратить» его? — спросил я.

— Да уж как-нибудь надо… Кабы старинные права, я бы знал, как прекратить: позвал бы на сбор да при стариках отзвонил бы палкой — вот и суд… А ноне порядки-то какие!.. К атаману пошел: «Подавай, — говорит, — в суд, это мне не подлежит…» Не подлежит! Кого же оно касается, скажите на милость?

— А вы были уже у атамана?

— Был.

— Что же он?

— «Не касается», — говорит. «В суд, — говорит, — обращайся, коли есть свидетели: суд за это по головке не погладит»… А я от рода жизни ни с кем не судился. Я говорю: «Вы позовите его, вашбродь, в правление, пускай он нам со старухой в ноги покланяется, прощения попросит — все сердцу нашему сноснее…» — «Ну что же, — говорит, — это, пожалуй, можно: в тягулевку суток на двое тоже можно посадить, а только ты напиши заявление…» Так сделайте милость, Егорьевич, не оставьте моей просьбы…

— А вы знаете, зачем он в православную церковь перейти хочет? — спросил я.

— Да, зна-а-ю… Девка тут есть одна… у Михаилы Медведева… показалась ему дюже, ну и того… хребтится ему…

— По-моему, не следовало бы препятствовать ему. Ведь все равно опять не поладите, хотя и в тюрьме он посидит.

Старик посмотрел на меня молча и пристально, и во взгляде его светилась уже печальная строгость. Он вздохнул, и этот вздох говорил: «И ты того же поля, молодой за молодого»…

— Непочетчик отцу-матери, вот что прискорбно, — проговорил старик сурово, не глядя на меня. — Не будет ему счастья на белом свете!.. Один он у меня остался сын, и я, стало быть, и его лишиться должен?

— Зачем же лишаться? Будете вместе жить.

— Вместе?! Это что же — из разных чашек-ложек есть? Не годится! Нет, милый мой Егорьевич, речь твоя — не туда она гнет. Я и сам голову ломал над этим — тоже ведь небось свово дитя жаль… Он давно уж проговаривает, что «пусти, мол»… Нет, не так… не подходит дело…

Он вздохнул и хлопнул себя по колену рукой.

— Правду тебе сказать, — заговорил он, понизив голос, — я бы и не препятствовал, да старуха у меня дюже строга на этот счет… Слышать не хочет!.. А я — я сам служил, я смешивался со всякими верами и на это гляжу слободно: везде люди и над ними один Бог, такой же, как и надо мной… И у нас есть семьи разных сектов, едят врозь и — ничего себе… живут!.. А вот моя старуха… не того…

— Можно, я думаю, уломать и старуху?

— Э!.. Уломать?..

Мой собеседник махнул рукой и ничего не сказал больше. Потом, после долгой паузы, привстал с места, поклонился и заговорил:

— Так сделай милость, напиши просьбицу-то… Пускай он покланяется нам со старухой при стариках, прощенья попросит… Поучить надо…

Пришлось-таки удовлетворить его желание.

5 октября

Сегодня утром Никитич, подавая самовар, поразил меня целым рядом сенсационных новостей.

— Ну, яр-монка! — воскликнул он с несвойственным ему оживлением.

— А что? — спросил я.

— Перебесился народ!..

И видя, что я смотрю на него вопросительно, ожидая разъяснений, он начал неторопливо и с явным удовольствием:

— Первое дело: наш сосед Антоныч жену убил…

— До смерти?

— Хочь не до смерти, а половина головы без волос осталась… Второе: Климка, наш читатель (Никитич абонентов библиотеки называет читателями), вчера удивлял тоже… потеха!.. Напился пьяней грязи и к попу пришел. «Желаю, — говорит, — перемазаться в вашу веру». Народу за ним ихняго, — по старой вере, — страсть!.. Шумят, играют, свистят, ребятишки котятами в него шибают… Просто — смех один! пьяный… без шапки…

Никитич захрипел от смеха и покрутил головой.

— Теперь третья новость: Катерина бежала… Медведева.

— Как «бежала»? — воскликнул я в изумлении.

— Так. С купцом, говорят, скрылась, с тарханом с каким-то… Отец поскакал догонять.

— Не может быть!

— Чего «не может быть»? Я сам Михайлу видал: верхом поскакал давеча — чуть свет. «Куда?» — спрашиваю. Махнул рукой, ничего не сказал. Бежала! Ночь-то ее по всей станице искали: всю родню обошли и подруг — нигде не оказалось… А с вечера видали ее — с купцом с каким-то стояла, с тарханом.