Федор Крюков - Человек

Вздыхает сырой ветер. Липкий, влажный холод забирается в рукава и за шею, мелкими мурашками ползет по телу. Запах гнили, разложения висит над улицей, поднимается от реки, плывет сверху вместе с дымом и гарью, отовсюду дышит тлением. На панели — лужи, на мостовой — черные тучи грязного, мокрого снега. На набережной, за Николаевским мостом, пусто и безлюдно. Кругом ворчит, звенит, гремит город, оранжевым пологом раскинулось над ним мокрое ночное небо, а тут, на мокрых гранитных плитах, — неподвижные, мертвые отблески огней.

Пусто и жутко. В поздний час никто здесь не ходит — столичный обыватель не любит пустынных мест. Одни черные силуэты зазимовавших кораблей, затертых льдом барж, пристаней и плавучих ресторанов собрались тут в немой, неподвижный хоровод и с презрительным безмолвием следят за бестолковой суетой каменного города.

Иной раз меня неотразимо тянет сюда, к холодному, скользкому граниту, к немой застывшей Неве, к мудрому молчанию железных громад, когда сырой туман, повисший над землей, окутывает и душу, и вся жизнь представляется сплошной, непроходимой слякотью. Идешь один со своими невеселыми мыслями, и вдруг:

— Ваш степенс…

Вырастает сбоку неслышно серпообразная фигура. Большая, в лохмотьях, с сиплым, дрожащим голосом. Конечно, «враг общества», тот самый, который, к огорчению ново-временских публицистов, Евангелия не читает, не признает священного права собственности, бездельничает, наливает себя водкой, предается порокам и преступлениям. Не скажу, чтобы встреча с ним была приятна. Кошелек-то у меня хоть и тощий, но жалко все-таки. А если моему собеседнику вдруг понравилось бы мое пальто, то это и вовсе удовольствие среднее. Знаю, что вблизи нет вооруженного блюстителя обывательской безопасности. Едва-едва мелькают на другой стороне набережной черные фигурки пешеходов, да одиноко где-то в тумане чавкают копыта извозчичьей лошади.

Не особенно явственно, но все-таки ускоряю шаги. Идет и он, мой серповидный спутник, рядом. Опять слышу:

— Ваш-ш степенс…

Голос голодный, но не то, чтобы просящий. Скорее какое-то шутовство звучит в нем, полуконфузливый смех, испытанный способ обратить благосклонное внимание на собственное комическое состояние и тем «потрафить» господину: авось даст семишник…

— Ваш степенс!.. Терплю бедственное положение в настоящее время…

— Что вы за человек?

— Так точно-с… человек…

Стучит зубами от холода, втянул шею, руки запихнул в рукава, а рукава изукрашены длинной, частой бахромой.

— Чем занимаетесь?

— Прошу на ночлег, ваш степенс… Что ж, навигация кончилась, работы прикрыты, а самая профессия наша — навигация. Так и зовут нас: береговые черти.

— Где же проживаете?

— Тут, на берегу.

— То есть?..

— Так точно-с, на берегу. Вот на этом самом.

— А ночуете?

— Тут и ночуем. На даче…

Я смотрю на него с недоумением.

— Это под названием так: на даче. А дача, какая же она — дача? Большая часть так норовим: господин Щербаков, Воскресенский и я, компания… этак прижмемся друг к другу… Уснуть не уснешь, конечно, а в дозволительную погоду посидеть можно… Ну, в морозы более или менее тальянку ломаем…

— Тальянку?

— Да, тальянку. Значит, ходим всю ночь. А утром, как только чайные откроются, — они рано открываются, — мы в чайную. Бывают хозяйки добрые, кипяточку дадут погреться…

А в голосе у него все те же льстиво-шутовские нотки, полуконфузливый смех, — должно быть, думает, что это самый выигрышный тон в его положении.

— Работы искать не пробовали?

— Ну… не пробовал! Конечно, работнул бы с удовольствием, да вот… снегу Бог не посылает. Совсем работы нету. Простоял давеча у конки до двух часов — не взяли: народу — как грязи. Это — не навигация. Навигация — вот разлюбезное дело! Летом у меня одной одежи сколько собралось… Две рубахи было, подштанники… Одеяло было! — воскликнул он тоном увлечения и подавляющего хвастовства.

— И куда же все это делось?

— Прокушал, ваш степенс… Пальто было — прокушал, одеяло — прокушал, рубахи — тоже. Дело, конечно, такое, видите…

— А… зашибаете?

— Да ведь нельзя, ваш степенс… Такое дело… Закладываем — верно: все-таки потеплее. Пока деньги есть, расчета в них не знаешь: на даче ночевать уж не станешь, идешь в ночлежный. А то угол где-нибудь. По Косой линии, в девятом нумере, квартиру имел… Все было, а сейчас на берегу… Трудно, ваш степенс.

А в голосе — все смех, шутовской, самообличительный, извиняющийся…

Я стараюсь вникнуть в душевное состояние своего спутника, усиливаюсь представить себе, что он, оборванный, голодный, иззябший, должен чувствовать, идя рядом со мной, с человеком, тепло одетым, обутым и пообедавшим? Хриплый голос его как будто хихикает над собой, а что у него там, внутри?..

Вот — великолепная новая церковь. Рядом с ней — роскошный дом, в котором живет киевский митрополит и его монахи. Этот, живущий на берегу, человек, «береговой черт», видит, вероятно, ежедневно карету его высокопреосвященства, нарядных гостей, приезжающих в митрополичий дом, автомобили, стоящие у подъезда, — что должен он испытывать в душе, глядя на все это?..

Я вспоминаю, что мысль почившего великого писателя земли русской до последнего вздоха была прикована к этой голодной, вонючей, серповидной фигуре. Ей же было посвящено последнее напечатанное произведение его. В нем он цитировал, между прочим, Генри Джорджа, который, — не помню точно, в каких выражениях, — говорил, что современная цивилизация готовит сама себе разрушителей в лице этих голодных, одичалых людей дна, которые будут когда-нибудь страшнее гуннов.

Не знаю, может быть, это и правильно, но сейчас незаметно, чтобы мой спутник был серьезной угрозой для нашей цивилизации: он предпочитает хихикать над собой, заживо гнить, мерзнуть, тонуть, ложиться под колеса автомобилей и трамваев.

— Незавидна ваша жизнь, — говорю наудачу, так лишь, чтобы сказать что-нибудь, не молчать.

— Что уж завидного, ваш степенс… Судьбой мы через край удовольствованы… Иной человек, доброй совести, имеет сожаление, подает. А у другого попросишь — он городового зовет… Вчерась барыня с собачкой… На собачке — накидка с бубенцами, золотой ошейник. Ну, подошел, конечно: обратите внимание, говорю, бедствую в настоящее время… «Проваливай!» И собачонка, подлая, тоже под ноги кидается, рычит. «Помилуйте, — говорю, — барыня, ваш кобелек мне брюки изволил разорвать, хоть на починку пожертвуйте что-нибудь…» — «Городовой!» Ну, конечно, вот он и городовой. Барыня-то оказалась генеральша. «Запиши его в нищенский комитет». — «Слушаю-с. Ты… как тебя… имя?» — «Ну, Иван, конечно». — «Звание?» — «Мещанин Царского Села… Земляк…» Он за эти самые слова кээк даст мне вот в это место, по зимним рамам… «Прошел, — говорит, — все степени злодейства и смеешь еще в земляки!» Извольте вот радоваться: в шутку сказал, а он… За что же?