Юрий Никонычев - Грезы Скалигера

Анела согласно кивнула головой и поправила мой черный шарф, усыпанный еловыми иголками и снегом.

- Я так и думал, что ты, первая, придешь ко мне, Анела.

- Скалигер, с тобой нехорошо. Ты можешь потерять не только меня, но и нас всех. Хотя ты должен всех потерять, тогда тебе станет значительно лучше. Ты хоть немного понимаешь, что с тобой происходит?

- Если бы я не понимал, я бы не был Скалигером. Из вас никто не спасет меня. Даже, наоборот. Странное поведение многих моих фантомов на этом острове заставляет меня держаться настороже. Я боюсь своих созданий. Бог боится своих созданий!

Я рассмеялся.

- Придет тот час, когда на этом острове не останется никого: ни меня, ни вас, тем более, ни Щуги с его Лизами и Аграфенами, ни генерала, ни полуреального Платона. Будет большая пустота. Ты знаешь, что такое большая пустота, Анела?

- Знаю, знаю, мой дорогой Юлий.

Фора нежно наклонилась ко мне и поцеловала в бледную иссохшую щеку.

- И ты здесь, Фора?

- Не только мы, но и твои друзья Жакино и Пьер.

- Я думаю - и Николь недалеко, и Грета близко, и, конечно же, Аркадий где-нибудь уже сук ломает и бьет им зайца, а рядом с ним стоит и поучает Омар Ограмович. Эх, дорогие мои! Вы так и не смогли меня бросить. Но почему не видно Алексея Федоровича?

- Алексей Федорович больше к нам не придет. Он не может покинуть недостроенного моста и, периодически прыгая с него вниз, меряет глубину реки, чтобы увести всех с этого острова.

- Чем же ему этот остров не нравится? - спросил я Арона Макаровича Куриногу.

- Алексей Федорович предполагает, что на данном острове не может эволюционировать нормальная жизнедеятельность мозга. Условия здесь таковы, что все время встречаются какие-то побочные эффекты, которые самым разрушительным образом воздействуют на интеллект. Он говорит, что это даже не остров, в бездна, в которой карабкаются беспомощные организмы, вроде наших.

Алексей Федорович, я читал твои труды, читал их, когда ты писал полуголодный, согревая свою макушку бархатной шапочкой. Я верил, что ты, уйдя в абстракции, будешь не столь жесток по отношению к реальному миру, что ты его пожалеешь, вот такой ущербный, изломанный жизнью и нежизнью, но ты не пожалел, ибо для тебя правда, объективная и никому не нужная, важнее всего.

Ты стоишь на мосту, прыгаешь в ледяную воду и что-то соображаешь за всех нас - диких и молчаливых людей. А мы здесь, в этих лесных зарослях что-то предполагаем сделать, чтобы не так печальна была действительность, чтобы всем было, по крайней мере, плохо одинаково. Я позвал Омар Ограмовича.

- Учитель, я долго не говорил с тобой. Ты учил меня принципам, ты в глубине времен ждал столетиями моего прихода, ты гнался за мной всюду и ты не раз умирал на моих глазах. Ты не менее Бог, чем я. Ты один - не фантом из этого окружения. Ты должен спасти этот остров. Ты должен убить Алексея Федоровича и принести мне его скальп.

- Юлий, твои галлюцинации приводят тебя к крайностям. Я говорил, что наш с тобой конец будет обозначен здесь. Но, если ты не боишься этого, я готов сделать то, что ты велишь.

- Иди, Омар Ограмович.

83

Сколько людей ученых, а сколько людей неученых? Так я - за большинство. Я за неученых людей, не блуждающих в придуманных мирах и живущих тем, что им посылают природа и бог. Вот Аркадию природа послала жирного зайца и он нежно делится с Лией Кроковной его зажаренной ножкой.

- Ой, Аркадий, какой вы умелый и ласковый! А я всегда думала, что вы не годный ни к чему спортсмен.

- Вы обижаете меня, Лия Кроковна, - сказал он, смущаясь Стоишевой и придвинулся своими мышцами к ней поближе. - Если бы вы знали, как я мечтаю о вас в своих девственных снах.

- А я о вас стала мечтать в своих недевственных снах. Куринога оказался такой пошляк и скареда, что мне с ним не по пути.

Пойдемте за деревья?

А как же заяц?

- Возьмем с собой.

Все в теле Аркадия дрожало. Только они оказались за плотным кольцом лесного массива, Аркадий стал быстро раздеваться и остался в чем его родила когда-то мать. Он с удивлением смотрел на свое произведение между ног, от этого же произведения не отрывала лукавых глаз и Лия Кроковна. Она встала на колени перед Аркадием и сжала его двумя руками. Аркадий весь заполнился детской истомой и боялся пошевельнуться. Стоишева стала его лизать, потом, нализавшись вволю, положила юношу на спину и села на него верхом. И вдруг запела песню. Странную такую, давнюю и лиричную: "Зачем вы, мальчики, красивых любите?". Аркадий не понял, что это песня, вскочил с места и подхватил на руки Стоишеву и стал ходить с ней, возбужденный, по снегу и уговаривать: "Милая, милая, я люблю тебя всякую и навсегда".

Скалигер все это видел. Но ни один мускул не пошевелился на его лице. Он стал думать, откуда в его голове могли взяться эти влюбленные и вспомнил: когда он был маленьким, то жили они в коммунальной квартире. В их квартиру вернулась из тюрьмы одна весьма интересная особа, якобы пострадавшая от сталинских репрессий, хотя соседи говорили, что она сидела за то, что продавала крашенные ковры. И вот, когда все уходили, она специально кричала Юлику: "Юлик, ты не выходи, дверь в ванну открыта!". Большего соблазна я не испытывал более никогда. Я наклонялся к замочной скважине и видел что-то потрясающее: красивое, мясистое, кроваво-красное, набитое густыми черными волосами. Вся дверь обливалась какой-то жидкостью. Но я ни разу не осмелился выйти сам. Лишь однажды, она как будто почувствовала или услышала мое горячее дыхание и прямо пошла к двери и распахнула ее. Взяла меня на руки и начала целовать, прижимать к своей душистой сильной груди, засовывать крупный малиновый сосок в рот, теребить то, что у меня уже немного приподнималось. Она утащила меня в свою широкую постель и раскинула ноги, и я тогда убедился, что мир - это не объем, это - не плоскость, что мир - это расщелина, бездна, которую не видно, но которая постоянно и неустанно нас зовет, и молодого, и старого человека. Она заставила лизать эту расщелину, изгибалась, охала, распустила на подушках пышные черные волосы и стонала. А я, как кролик или крысенок, работал и работал язычком. И вдруг почувствовал, как из этой расщелины течет сладкий малиновый сок, только бело-студенистый, как кисель в детском саду. Каждый день, когда отсутствовали родители, мы с ней только этим и занимались. Она была противницей мужчин, называла их скотами, грязными свиньями, и сама с большим удовольствием вылизывала мою грудь, ноги, подмышки, попку. Если бы я помнил ее имя, то я бы сейчас непременно восстановил ее. Но я забыл. Я помню все, но я все забыл. Остались какие-то монстры, которые не понимают меня, а только кружат вокруг меня, как мухи.

Если бы знали, как скучно читать романы, как скучно все подгонять друг к другу, вырисовывать характеры, определять сюжет, выдерживать фабулу. Слава богу, что то, что я пишу, это и не роман вовсе, а большое и непонятное, растянувшееся на сотни страниц нечто о чем-то: обо мне ли, о моих ли галлюцинациях, а, может, о реальных лицах. Надо забыть, что мы живем в размеренном мире, что все люди подчинены, нет - не правительству, не глупым чиновникам, не умным и крутым мафиози, мы все, без исключения, подчинены времени, а проще - часам. Так порой не хочется уходить из сновидений, даже страшных, потому что там может быть все, что угодно, и без трагических концов: там может быть потрясающая любовь, потрясающая идея, да мало ли что! Во сне даже за совершенное убийство не отвечают, тем более за самоубийство. Как бы я хотел вернуться навсегда в сон, в это блаженное состояние человечества, а мне приходится таскаться по острову и вспоминать невесть что.