Павел Нилин - Через кладбище

Михась недолго постоял у какой-то белой, с выщербленной штукатуркой стены, посмотрел, как отъезжает Сазон Иванович, помахал ему кепкой и, усилием воли что-то решительно сжав в себе, вошел в широко распахнутые ворота.

В последнее время он немало повидал - и, конечно, не только повидал покойников. Но между теми покойниками, на поле боя, и этими, на кладбище, кто понимает, - громадная разница.

Легкий зыбкий ветерок, все усиливаясь, обрывает последние листья с дубов и ясеней, широко разветвившихся над могилами, над крестами и памятниками. И опавшая листва шуршит под ногами, издавая горький запах запах вина и тлена, грибов и непроточной, плесневелой воды.

Тоненько позвякивают и скрипят под ветром жестяные венки, обернутые длинными лентами, на которых уже слиняли, смытые дождями, скорбные слова.

Михась идет, стараясь без надобности не оглядываться, стараясь не читать надписи на памятниках и на дощечках под крестами, стараясь не вглядываться в фотографии усопших, вставленные кое-где в фарфоровые медальоны. Хочет скорее пересечь поселение мертвых, эту пологую гору, иссеченную множеством узких тропинок.

На вершине горы заканчивается одно кладбище и через дорогу начинается другое - еврейское.

Михась неправду тогда сказал Мамлоте, будто бы уже ходил по еврейскому кладбищу. Нет, он никогда не бывал здесь. И кладбище это удивляет его необыкновенной пустынностью.

На открытом пространстве, на голой глинистой почве, кое-где поросшей чахлой травой, в беспорядке расставлены, как разбросаны, бурые и черные камни памятников, то квадратных, то закругленных, и на них - непонятные надписи.

И другие камни - только очень большие, - разбросаны дальше, под горой и по всей местности.

Это так страшно выглядят отсюда, издали, каменные полуразрушенные дома Жухаловичей.

Михась, однако, безошибочно узнает со склона горы среди развалин и двухэтажный Дворец труда железнодорожников (он здесь был с отцом на вечере строителей), и церковь Воздвиженья (бабушка тайно от родителей водила его сюда, когда он был еще маленьким), и кинотеатр "Октябрь" (он много раз бывал там с сестрами), и Пироговскую больницу (ему там, маленькому, лечили уши), и ресторан "Буг" (тетка его, тетя Луша, работала в ресторане судомойкой, он когда-то обедал у нее на кухне, ел котлеты с тонко нарезанной картошкой и компот в стакане).

Это был веселый, полный разных удовольствий городок. Михась любил с деревенскими ребятами пошататься по его улицам. А теперь городок выглядит мертвым.

Нет, не совсем мертвым.

За бывшим рестораном "Буг" можно разглядеть людей и телеги с лошадьми. Там - базар. Люди все еще чего-то покупают и продают.

Сазон Иванович велел искать его на базаре в девять утра. Это нельзя забыть - ровно в девять. Или в два часа - на мельнице.

Михась отгибает рукав и смотрит на часы. У него великолепные часы, с толстым стеклом, на широком ремне. Он снял их под Слуцком с немецкого офицера. Офицеру тому уже не потребуются больше часы. А Михась часто должен действовать точно по часам. И Василий Егорович Бугреев ему сказал: "Желательно, чтобы ты приходил ко мне всегда в одно и то же время. Лучше всего - в двенадцать. Я тогда дома; А если меня нет или кто лишний у меня - подкова над дверями, ты увидишь, отодвинута немножко и с подоконника цветок убран".

Было двадцать минут двенадцатого.

Михась решил, что ему лучше еще побродить здесь по кладбищу, чем спускаться с горы раньше времени. И - странное дело - он как будто попривык уже к этим бурым и черным памятникам. Рассматривал их теперь спокойно, без особого, однако, интереса. И сам удивлялся, что кладбищенская гора уже не очень пугает его. Конечно, ночью здесь не дай бог ходить. Ночью, впотьмах, наткнешься на какой-нибудь крест или еще на что. Можно просто с ума сойти. А днем - ничего. Все видно. Хорошо видно. И далеко.

Михась захотел разглядеть отсюда мельницу. Бревенчатая, старенькая, обомшелая, она всегда тряслась у плотины, когда он проходил мимо. Сейчас ее трудно было разглядеть. Заслоняло здание бывшей школы.

В школу Михась ходил почти шесть зим. Но теперь, глядя на нее издали, не испытывал теплых чувств. Даже отвернулся и стал смотреть в другую сторону - на развалины МТС. И не потому, что в бывшей школе разместилась ортскомендатура. Нет, просто неприятно было вспоминать, как он учился здесь. Плохо учился. И его постоянно угнетало состояние виновности перед учителями, чья строгость и придирчивость никогда не совпадали с его представлением о справедливости.

Михась долго смотрел на развалины МТС. И у него внезапно опять согрелось за пазухой то место, куда по утрам, отправляясь на работу, запихивал еще горячие картофельные лепешки, завернутые матерью в газету и чистую тряпочку.

Мать давала ему еще кусок сахару, когда в доме иногда бывал сахар. А Михась отказывался: не маленький, ешь, мол, сама. Но мать смеялась: "Бери, бери, пока не женатый. Женишься, сахару не поешь. Детям придется оставлять..."

Все это было перед самой войной, меньше двух лет назад. Но сейчас не верилось, что было это все так недавно. Уж очень старыми выглядели отсюда, со склона горы, развалины МТС, точно это руины какого-то древнего замка на берегу взволнованной свинцово-сизой реки.

Михась медленно спускается с кладбищенской горы. А память настойчиво восстанавливает все как было. И он снова чувствует себя тем мальчиком, каким был тогда, осенью тысяча девятьсот сорокового года, когда его приняли учеником в мастерскую при МТС.

Их собралось в то время с десяток, разного возраста мальчишек из разных деревень. Они быстро перезнакомились и дня два крутились без всякого смысла вокруг тракторов, успев только вымазаться в мазуте.

В конце второго дня пожилой человек из конторы, записывавший их фамилии и адреса, сказал:

- Теперь, ребята, хорошенько помойтесь, чтобы у вас был приличный вид. Не на речке помойтесь, а вон там у нас есть горячий душ. После с вами будет разговаривать главный механик...

В душевой кроме ребят мылся немолодой широкоплечий мужчина, весь, по всему телу, исколотый синей татуировкой. Деревенским ребятам был, конечно, в диковинку этот разрисованный дядька: на груди распластал крылья орел, на плечах извиваются змеи, на спине, на лопатках - две голые женщины с зонтиками.

Ребята сперва почтительно и робко разглядывали его, потом стали тихонько посмеиваться.

А дядька, как глухонемой, будто не слышал ничего. Мылся, похлестывал себя большой мочалкой в мыльной пене.

Только один раз, когда, подталкивая друг друга под горячую воду, мальчишки нечаянно толкнули и его, он сказал:

- Ну-ка вы, орлы! Поаккуратнее. А то еще ошпарите меня. Тут же, вы смотрите, два крана. Можно смешивать воду.