Павел Нилин - Через кладбище

- Не в том главное, что больной, - вытирает ладонью обильный пот со лба и с шеи Бугреев. - Он головой, кажется, тронулся. Я уже жалею, что взял его сегодня сюда с собой. Не нужно ему все это видеть...

- Но он ушел, - смотрит на дверь Михась. - Он там с Евой...

- Все равно, - смотрит на дверь и Василий Егорович. - Все равно он сейчас сильно волнуется. И здесь ему находиться не к чему, и с глаз его отпускать опасно. Не угадаешь, что он может придумать... После того как погибли его братья, то есть мои сынки, он как будто каким-то слишком религиозным стал. Все время всех жалеет. За всех переживает. Говорит даже - грех. И откуда он подцепил это слово? "Грех, говорит, немцам, что они наших людей убивают, и нам тоже будет нехорошо. Очень, говорит, много народа ни за что погибает. Жалко всех людей". Вот как он разговаривает. Или кто-то ему это нашептывает, - не могу понять...

Бугреев ухватил клещами пустой снаряд, подержал его над котлом и резко отбросил, так, что он загремел на досках пола.

- А вы знаете, Василий Егорыч, у меня тоже такое бывает, - вдруг признался Михась. - Уж на что я все-таки, можно сказать, политически подкованный, а и то у меня тоже другой раз просто сожмется сердце. Станет жалко.

- Кого?

- Вы не удивляйтесь, Василий Егорович. Вот честное комсомольское. Мне тоже другой раз даже немцев станет жалко, когда попадаются пленные. Ведь куда с ними деваться? Самим другой раз есть нечего. А их надо охранять. Вы знаете, другой раз душу выворачивает, так жалко.

- Немцев?

- Даже немцев. Даю честное комсомольское. Хотя я сам хорошо видел, что они, сволочи, творят. И у меня с ними до самой моей смерти, можно сказать, личные счеты. Хотя бы из-за мамы. И вообще из-за всего. А все-таки, когда они пленные, бывает даже их жалко. А вы как считаете?

- Нет, я хотел тебя спросить, как ты считаешь? Может, нам бросить выплавлять тол, если тебе немцев жалко? Ведь сколько еще их этим толом можно убить? Ну что? Гасить огонь?

Михась понял, что, снова разоткровенничавшись, допустил грубую ошибку.

- Вы меня не поняли, Василий Егорович, - виновато сказал Михась.

- Нет, я тебя понял, Миша. Давно понял. Ты хороший хлопец. И это хорошо, что мы не учили наших детей презирать другие народы. Но тол все-таки будем вытапливать. И пусть они в поездах ревут, как ты говоришь, и стонут. Не жалко. Мне теперь никого не жалко. Себя не жалко. Вот так. Выбрасывай эти пустые стаканы. И давай те снаряды сверху. Хороший жар! Просто удивительно, какой хороший жар!

Василий Егорович был весел, как-то злобно, озорно весел. Будто выпивши.

Михась вылез из ямы, вынес, выбросил пустые стаканы и, наглотавшись за это время за пределами сторожки свежего, прохладного воздуха, азартно возбужденный, стал подавать Бугрееву новые снаряды, тщательно осматривая их - свернута ли головка, вывернут ли взрыватель.

- Это правильно вы говорите, Василий Егорыч. Это я понимаю, что жалеть кого-то еще рано. Поскольку, во-первых, немцы сами начали, по своей охоте и теперь из-за них идет такая вот война. Нам читали на днях приказ из Москвы. И в приказе прямо указывается...

Василий Егорович перебил его:

- Этот снаряд отложи. Это стопятидесятимиллиметровый. Их, кажется, шесть штук. Их отдельно будем делать. Надо, чтобы одинаковые шли. Чтобы сразу поспевали.

Михась отложил большой снаряд, протянул поменьше и опять заговорил:

- Так вот, Василий Егорыч, я говорю, этот приказ партизанам прямо указывает...

- Указывает? - прохрипел, как перед новым приступом кашля, Бугреев. Но не закашлялся. - Эх, Миша, кабы кто-нибудь указал, как вот тол из снаряда вытапливать. Ведь вот положение. Даже градусника нету. Втемную работаем, на благ святых, наобум лазаря. И никакой инструкции. Не знаешь, когда тебя нелегкая толкнет. Зачерпни-ка мне, Миша, ковшичком водички. Жарко! Дышать нечем. А кашля нет. Грудь, что ли, согрелась...

Михась сам давно уже хотел пить. Жара истомила и его, - правда, может быть, меньше, чем Василия Егоровича, который теперь безвылазно - в яме.

Михась с наслаждением, с жадностью выпил почти полный ковшик теплой воды из огромного ушата после того, как напился Бугреев.

А есть, странное дело, теперь уже не хотелось. Михась даже забыл о своем мешке, оставленном в мастерской.

- Если б немножечко посолить эту водичку, - поднял голову над ямой Бугреев и кивнул на ушат в углу. - Не так бы тяжко было. Не так бы томила жажда. Хоть щепотку бы соли кинуть туда. Нету...

Михась удивился этим словам, но ничего не ответил, не успел ответить.

В дверь ворвался прохладный, освежающий ветер. Это Феликс открыл дверь.

- Мы с Евой привезли снаряды. Все забрали из-под белого ангела.

- Вот и хорошо, сынок. Очень хорошо, - погладил себя по мокрой от пота голове Бугреев. - Оставьте эти снаряды у дверей. Михась их занесет.

- Можно, я тут немножечко побуду? - как-то особенно жалобно попросил Феликс, опять прислонившись к косяку двери. - Я погреюсь. А Ева пока покараулит.

- Нет, - сказал отец. - Тут опасно. И ни к чему. Я же тебе русским языком говорю, и ты сам понимаешь. Мамаша мне башку оторвет, если с тобой что-нибудь случится.

- Не оторвет, - зябко поежился Феликс.

- Нет, - повторил отец. - Нечего тебе тут делать. Иди... Или вот так. Возьми этот ящик с толом. Он уже готов. Михась, поставь ему ящик на тележку. Слышишь, Феликс? Увези этот ящик домой. Отодвинешь доску под крыльцом. Знаешь, как мы делали? Туда выложишь все из ящика. А ящик привези обратно. И дома погрейся. Погоди! Дома скажи маме, пусть готовит ужин. Картошки пусть напечет. Через час мы придем ужинать. Нет, через полтора часа. Сделаем все и придем. У нас здорово идут дела. Лучше, чем прошлый раз. Иди, сынок, не задерживайся. Еве тоже холодно на ветру. Сменишь Еву.

- Еве не холодно, - сказал Феликс. Но ушел.

- А под крыльцом - это не опасно? - спросил Михась.

- Что опасно?

- Ну вот под крыльцом вы держите тол. Это не опасно, если найдут? Ведь могут найти, если обыск...

- Были у нас уже всякие обыски, - махнул рукой Василий Егорович. - И под крыльцом искали, и везде. Нечего больше искать. Да и под крыльцом всего удобнее хранить, если хочешь знать. Там у нас напихано всякое барахло...

- Все-таки, - сказал Михась. - По-моему, это опасно...

Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.

- Многое что опасно, Миша, - улыбнулся он. - Но волков бояться - в лес не ходить. Вот теперь это, - кивнул на яму, на огонь в яме, на котел с кипящей водой, - уже не в первый раз делаю. Раньше - на кострах, а сейчас - здесь. И, наверно, в пятый и в десятый раз буду делать, если потребуется. Но начинать этот мартышкин труд всегда тяжело. Как-то муторно, тяжко на душе. А начнешь - и как будто так надо. Хочется сразу побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно в последний раз это делаешь. Кажется, больше сил не хватит опять это начинать. Вот так. А сегодня я, должно быть, немножечко разогрелся и перехватил. Сколько времени?