Лидия Авилова - Глупыши

— Она не жовет. Шпать еще рано, — жалобно заговорил Мишка, выставляя локти и растирая себе голову руками.

— Иди, иди! — толкала его в спину няня.

— Андрик взял мои штрелы. Я хочу взять мои штрелы…

Няня выставила его за дверь и поймала Сережу. Она крепко схватила его за руку выше локтя, но он, казалось, даже не понял, что его держат, а продолжал скакать и кричать, инстинктивно стараясь освободиться.

— Красный, мокрый весь, — кричала ему няня, — да разве можно так, батюшка? Опомнись, очнись!

— Козел дает, назад не берет! — кричал кому-то Сережа. — Козел дает…

— Андрик, да побойся ты бога! — взмолилась няня, — всех так взбулгачил, что из рук вон. Вот мама вернется, застанет, что тогда будет?

— Детвора, спать! — вдруг крикнул Андрик, и лицо его сразу стало серьезным и строгим. — По местам, марш!

Одно напоминание матери вернуло ему сознание неприятной действительности и на его легкое детское сердце опять надвинулось то тяжелое и непонятное, которое было похоже на болезнь. Ему даже стало странно, что он так глупо и весело провел весь вечер.

— Миленький, иди к нам, пока мы будем раздеваться, — шептал ему на ухо Сережа.

Мишка все еще стоял в коридоре и тер себе голову руками. Полосатые чулки его спустились, высохшая светлая рубашонка была грязна и смята, выражение лица было покорно и безнадежно.

— А ведь завтра Рождество, а я забыл! — крикнул Сережа и промчался мимо него на своих изящных тонких ногах.

— Прощай, — сказала ему Ляля и присела перед ним так, что ее нос почти коснулся его припухшего носа. — Спи скорее, завтра Рождество.

— Она меня в шпину, а мать не жвала, — жалобно сказал Мишка.

— Ляля, ты хочешь слушать болтушку? Страшная! — подбегая, предложил Бобка, хмуря лоб и сверкая глазами.

— Ну нет! Уж, пожалуйста, не хочу! — возмутилась Ляля. — Ничего ты не выдумал и ничего интересного.

— А я тебе говорю — страшное и интересное.

— Ну, а я не хочу! Я хочу лежать и думать, что завтра Рождество, что елка, что подарки…

— Пожалеешь, — вспыльчиво и с угрозой тихо сказал Боб и, топая пухлыми ногами, обиженный в своем авторском самолюбии, побежал в детскую. Зюльку няня пронесла на руках.

— Большая девочка, срам! — укоризненно говорила она, — ты у меня маленькая была, да этого не делала. Больше стала, хуже стало.

Зюлька чуть-чуть хныкала для приличия, но ей было хорошо на няниных руках и еще не перестало быть весело, и, мимоходом, она постаралась задеть ногой Мишку по голове.

Мишка заморгал и, внезапно почувствовав, что глаза его закрываются от сна и что это почему-то обидно, вспомнил про свой разбитый нос, закрыл его грязным рукавом и, тихо всхлипывая, поплелся к матери.

Когда мама вернулась, ни болтовни, ни беготни в детской уже не было. Все спали. Спал Сережа, раскинув руки и ноги и чуть-чуть запрокинув голову, точно готовый каждую минуту вскочить. Спал Боб, завернувшийся в одеяло, как кокон, и с таким сосредоточенным выражением лица, как будто он продолжал сочинять свои «болтушки». Спала Ляля, спокойная, тихая и улыбающаяся. Спала Зюлька, уткнувшись лицом в подушку и подняв голый, круглый задок. Все они знали, что надо было спать долго-долго, чтобы было Рождество. И это Рождество таинственно наступало в тишине. Оно уже было в воздухе, оно уже ютилось в топорщащихся чистых юбочках и праздничных костюмчиках, которые няня разложила по стульям, — в лампадке, которую она зажгла перед иконой.

Мама обошла все кроватки и пошепталась с няней.

— Все, матушка, благополучно было, — шептала няня. — Веселые были. Наигрались, набегались. Все, матушка, хорошо.

Мама подошла к Андрику. Он лежал лицом к стене и подозрительно тихо дышал.

— Мой большой, — с гордой нежностью подумала мама и, оглянувшись, увидала тетрадку сведений и записку на столе. Она поставила свечу и долго стояла и читала, точно не могла разобрать или понять написанного. Она читала и думала, что вся ее любовь к сыну, вся нежность и чуткость, на которые она была способна, весь страх за его будущее и жалость в настоящем читали и думали вместе с ней.

Андрик уже едва мог притворяться спящим.

Слезы уже давно текли по его лицу, и он забывал ровно дышать.

И вдруг мама тихо подошла к его кровати и легко провела рукой по его мокрому лицу. Тогда он обхватил ее за шею и она молча села к нему на постель.

— Андрик! — сказала она, а рука нежно гладила его по голове, — Андрик, ты меня теперь не поймешь. Ты еще мал. Но помни, Андрик, если я слаба, если моя любовь тебе вредит… если я делаю не так, как нужно… Андрик, сделай ты так, чтобы я в этом не раскаялась никогда.

Она порывисто прижала его к себе и вдруг встала и взяла свечу.

— А теперь спи и не думай ни о чем, — прибавила она.

Дверь закрылась, и стало темно, а Андрик сидел на постели и широко раскрытыми глазами глядел в темноту. Легкое детское сердце его тихо смеялось, и теплая ласковая радость точно лилась в грудь, и уже было ее так много, что становилось тесно и становилось больно.

Но вдруг ему стало холодно и все мысли, и все чувства его превратились в усталость и разлились по всему телу. Он юркнул под одеяло, зарылся головой в подушку, сладко зевнул и сейчас же чьи-то руки ловко и нежно обхватили его, качнули… Мягко, сонно и далеко-далеко загудел удар колокола к заутрени.

[1] Глупыши. Печатается по изданию: Образ человеческий. М., Книгоизд-во писателей в Москве, 1914.

Глупыши. Печатается по изданию: Образ человеческий. М., Книгоизд-во писателей в Москве, 1914.