Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

Мария Петровна кричала из гостиной:

— Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.

Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.

— Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, — обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.

— Простудишься, Андрей! — еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.

— Господи, Костик, усы отрастил, — прижимая Костю к себе, восклицала она. — А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…

Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.

— А все-таки молодец еще Алексей, красавец, — окончив осмотр, сказала Мария Петровна одобрительно.

— Года уже подходят, ничего не поделаешь, ma tante, — нагибаясь к руке теткиной, вымолвил Алексей.

— Ну, что мы толчемся здесь. С дороги устали? Хотите умыться? Лиза, проводи молодых господ в их комнаты. А где же Шура? — говорила суетливо Мария Петровна.

— Барышня у себя, поправляются, — ответила горничная.

— Вот что значит кузены приехали. Пошли теперь бантики, ленточки, — смеялся Андрей Павлович.

— Вы-то не очень долго прихорашивайтесь, — кричала Мария Петровна молодым людям, которых Лиза повела по широкому, весь дом разделяющему на две половины, коридору.

— Вот сюда пожалуйте. Не надо ли почистить чего? — открывая дверь, сказала Лиза.

— Нет, краля писаная, ничего нам пока не нужно, — весело ответил Алексей.

Комнат было две. Первая проходная и поменьше — для Кости, вторая, угловая — для Алексея. В каждой стояло по столу у окна, умывальнику, комоду и большой деревянной кровати с высокими пуховиками и горой подушек. Низкие потолки, тепло натопленные печи и голубенькие занавески на окнах придавали им вид уютный.

— Хорошо возвратиться блудному сыну в лоно родительское, — сказал Алексей. Уже умываясь, вытирая лицо, он закричал из своей комнаты:

— А старики ничего еще, бодры. Заметил реформу: хорошенькую горничную тетка завела, значит, его превосходительство уже того — безопасен. А в прежнее время на этот счет было строго.

— Если вы думаете, что у меня не слышно, то ошибаетесь. Между нами есть дверь и в ней щели, — донесся вдруг из-за стены звонкий, знакомый и вместе чем-то странный голос.

— Вот так попались. Недурно для начала, — захохотал Алексей. — Тысячу извинений, Шурочка, милая. Такая маленькая и подслушивает мужчинские разговоры.

— Во-первых, я не такая маленькая, как вам представляется по детским воспоминаниям. Во-вторых, не я виновата, что все слышно, будто вы у меня в комнате. Вот кто-то снял сапог и бросил на пол, правда?

— А что я сейчас делаю? — весело ответил Алексей.

— Что-то бесшумное во всяком случае.

— А подсмотреть нельзя?

— К счастью, с моей стороны стоит у двери шкаф.

— А вы знаете, кто с вами говорит, кузиночка?

— Слава Богу. Кто у нас говорун и крикун. Константина Петровича пока не слышно, не видно; не заснул ли он, сняв сапоги?

Действительно, Костя, сняв один сапог, так и остался сидеть на постели, вслушиваясь в милый, чем-то новый голос, и какая-то тягость овладевала им от этих веселых слов.

— Ах, Александра Андреевна, простите своему престарелому дяде фамильярность — он назвал вас по старой привычке Шурочкою, — болтал Алексей.

— Ну, хотя вы мне и не дядя, переодевайтесь скорее, а то мама наверно уж волнуется за свой ужин.

Молча и поспешно окончили братья свой туалет. Только выходя в коридор, Алексей сказал, понизив голос:

— А Шурочка, кажется, бойкая стала. Эти девчонки быстро развиваются. Интересно.

Костя сумрачно промолчал.

Все уже сидели за столом в столовой: Мария Петровна, Андрей Павлович, напудренная и принаряженная старая гувернантка мисс Нелли и Шура. Она сильно изменилась, и не только выросла, похудела, казалась, несмотря на свои 17 лет, почти взрослой, но как-то и улыбка, и глаза, и голос, и какая-то развязная веселость, с которой она встретила кузенов, — все представилось Косте чем-то иным, чем в той быстрой, шаловливой девочке, которая так смущала его уже два года тому назад.

Когда, подавая руку, Шура, насмешливым взглядом окинув его, сказала: «Вы изменились, Константин Петрович», — Костя так смутился, что не нашелся, что ответить. Зато Алексей отвечал весело:

— А вы-то как, Александра Андреевна. Прямо смотреть стыдно. Мы ей, как деточке, шоколадцу с фруктами привезли, какой уж тут шоколад: придется позорно самим есть. Разве мисс Нелли поможет.

— О, какой шутник, какой шутник! — смеялась мисс, привыкшая считать Алексея за остряка.

Ужин, как всегда в первый вечер приезда гостей, долго ожидаемых, но уже не совсем привычных, прошел несколько напряженно. Костя сумрачно молчал, мучаясь своим смущением и не понимая его.

Один Алексей болтал без умолку, рассказывая о столичных новинках, городских сплетнях, новых лицах, последних балах и театрах.

Задумчиво отклонившись на спинку стула, слушала Шура слова офицера, не отрывая глаз от него. Костя же, поймав ее внимательный и восхищенный взгляд, готов был заплакать.

Мучительным был для него этот первый вечер в Курганове, о котором так сладко и давно мечталось ему.

Даже некоторое радостное облегчение почувствовал Костя, когда Мария Петровна объявила наконец:

— Ну, успеете наболтаться. Еще будет день, а теперь спать, спать. Завтра рано вставать. Еще столько работы, и елку украшать.

— А вы не бросили своего пения, кузиночка? — спросил Алексей, задерживая Шурочкину руку в своей, когда уже в коридоре они стояли каждый у своей двери.

— Нет, — ответила та, и почему-то яркий румянец залил тоненькое, будто восковое, лицо.

— Ну, вот, отлично. Я привез куплеты из новой оперетки. Завтра попоем. Да? — И какая-то нежная насмешливость была в его взгляде и словах.

Костя неловко, молча поклонился и первый вошел в свою комнату.

Костя сумрачно раздевался. Алексей прошелся по комнатам несколько раз. Вид у него был рассеянный и мечтательный, так что несколько неожиданны были его слова:

— Ах, Костик, как тяжело мне. Вот так хожу, смеюсь, будто забываю, а как вспомнишь…

Костя молчал неприязненно. Алексей прошелся еще раз и сел рядом с ним на постели.

— Ведь, может быть, последние дни это мои. А так хорошо жить. Вот Рождество. Будто в детстве, сладко. А жить уж нельзя, Костик, милый, как тяжело.

Казалось, он готов был заплакать. Острая жалость охватила Костю.

— Ну, не надо, Алеша. Может быть, все уладится, — тихо говорил он и нежно гладил брата.