Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

Проснулся Оконников от страшного, как ему показалось, стука.

Лямкин стоял под окном и стучал пальцем в стекло. Оконников первую минуту заметался по комнате, не зная, что нужно сделать, потом открыл форточку. Веселым солнечным морозным утром ударило в него, и, не понимая еще того, что говорил ранний посетитель, он улыбался в ответ.

— Выйдите-ка, Александр Семенович, — сказал Лямкин.

— Сейчас, сейчас, — и радостно захлопотав, натягивая сапоги, улыбался Оконников, будто не было вчерашнего вечера, будто не по тому же страшному и непоправимому делу выстукивал его Феоктист Константинович.

Лямкин похудел и побледнел за ночь, щеки чуть-чуть впали, глубоким кругом обозначились глаза и еще реже поднимал он свои длинные черные ресницы, говорил медленно глухим и часто прерывающимся голосом.

Но спокойствие чего-то уж крепко решенного заметил в нем Оконников, что-то иноческое, если не мученическое, в его печальной, но твердой тихости.

— Я хотел вас предупредить, Александр Семенович, чтобы вы показали сегодня на меня. Я признаюсь, — говорил тихо Лямкин. {259}

— Как на вас? К чему это? Разве вы убивали? — сам не зная почему, вдруг усомнившись в том, в чем так бесповоротно был убежден, воскликнул Оконников.

— Нет, я не повинен, но лучше на каторгу пойти, чем еще такую ночь перенести, как сегодня. Вывертываться каждую минуту, бояться, что поймают тебя на слове, биться, как бы оправдывать себя, невинного ни в чем. Да и не выбиться, улики есть, на других подозрения нет, а следователь наш не таков, чтобы оставить на суд Божий что-нибудь. Он скрутил. Да и виновен я.

— В чем же, Феоктист Константинович?

— Мысли темные имел. Ненависть имел такую, что мог бы и в самом деле до ножа дойти, да не успел, видно.

— Против Дмитрия Петровича?

— Нет, Александр Семенович, — Лямкин в первый раз поднял глаза на собеседника, — нет, уж говорил я вам, против вас, против вас был бы мой нож.

— Да за что же, Феоктист Константинович, ведь я так старался, для вас все устроить хотел.

— Вот это-то устройство и трудно было мне сносить. Если бы любили вы Антониду Михайловну, как она вас, ну, погрустил бы и утешился. А то и себе не берете, и от себя не отпускаете. Ну, вот и устроили. Нестерпимо это ваше устройство. Теперь я утешился, все не по-вашему вышло. Сегодня у меня радость большая.

— Какая? — чуть слышно спросил Оконников, раздавленный всем, что он услышал, и вдруг понял.

— Матушка с Антонидой Михайловной помирилась, и обе решили, как быть.

— Ну и как же быть? — как бы не про себя спрашивая, произнес Оконников, вспоминая мать Лямкина, высокую, строгую старуху в очках, с гладко причесанными седыми волосами.

— Если засудят, отбуду. Антонида Михайловна со мной поедет. {260} А может, и помилуют.

— Да послушайте, значит, все это неверно, значит, вы невинно страдать будете. Это невозможно.

— Мне все равно теперь, только бы это кончилось.

— Что это?

— Ваше устройство. Власть ваша над нами, да и нет ее больше, нет больше над нами.

— Вы ненавидите меня?

— Нет, теперь уже нет. Ведь вы добра нам желали, загубить человека за нас хотели. Да не так все надо было делать. Вот и случилось.

— Как быть-то теперь? — спросил уже совсем про себя Оконников растерянно.

— Не знаю уж, как быть вам. Для себя-то знаю твердо. Прощайте, Александр Семенович. Лихом не вспомню. Не огорчайтесь уж так-то. Пройдет, — совсем ласково добавил он, беря за руку Оконникова.

— Прощайте, — он нагнулся, поцеловал как в столбняк впавшего Оконникова и быстро пошел к фабричным воротам.

Когда он уже скрылся за высоким, как монастырь ограждающим фабрику, белым забором, Оконников опомнился, хотел догнать его, сказать что-то, но сторож-татарин с огненно-красной бородой, верный и равнодушный страж, преградил ему дорогу в воротах.

29 июля 1909.

Парахино.

Уже три дня, как прапорщик Батурин выписан из лазарета и живет у старинных своих знакомых Петровых.

Будто приветствуя героя и стараясь опровергнуть давнюю клевету о мрачной сумрачности северной столицы нашей, все эти три дня яркое, уже по-весеннему яркое, солнце, ни на минуту не утомляясь, светит, делая таким празднично-нарядным Петроград. {263}

У Батурина много знакомых, кроме того, много еще, как кажется, неотложно-спешных дел, и целые дни ездит он по улицам, улыбается, тщательно откозыривает во все стороны, поправляя на серой шинели беленький крестик, {264} выходит из экипажа, слегка опираясь на черную тросточку, входит в магазины или квартиры и снова едет, так до самого вечера.

Часто сопровождает Батурина Варя Петрова, его сверстница, нежная подруга с детских лет; не то томная влюбленность, не то братская дружба соединяет их, сладкая неясность отношений кажется особенно прельщает обоих.

Варя училась в школе живописи, подавала большие надежды. Сейчас же, как тысячи других русских девушек, надела белый платочек сестры милосердия, усердно посещала свою общину, готовясь через три недели выдержать последний экзамен и уехать с земским отрядом. {265}

Батурин над ней подшучивает:

— Ну куда тебе, Варенька. Сестра должна быть сильна и вынослива, как буйвол. Это — главное. Вот как с нами было: остановился санитарный поезд — путь испорчен. Немцы налезают, — обстреливают, а нужно раненых в другой поезд пересаживать, так шагов сто пройти, да под огнем. Санитаров мало, носилок на всех не хватает. Я думал: «Ну, конец, не выбраться из каши». Ногой пошевелить не могу. А сестра у нас была, из эстонок что ли, молоденькая, да такая сильная и решительная. Схватила меня в охапку, я не успел слова сказать, как ребенка малого, да бегом к поезду. После меня десять офицеров, даже одного полковника, перетаскала, и хоть бы что. Ну, а тебе, Варенька, хоть одного, самого худенького прапорщика, и то не поднять. Ты будешь только ходить ангелом-хранителем: «Солдатик, хочешь письмо на родину напишу?» — «Никак нет, сам грамотный». — «Где ж ты учился?» — «В Московском университете!»

Батурин смеялся, повторяя этот известный анекдот «В Московском университете».

Но Варя не обижалась, только улыбалась, слегка смущенно, такая худенькая она была, бледненькая петроградская барышня, где ей исполнить трудный подвиг, и только упорно сдвинутые брови говорили, что все исполнит, все перенесет.

Ехали они по Невскому; солнце прямо ослепляло. Гремят трамваи, несутся автомобили, нарядная, веселая и по виду такая беспечная толпа на широком тротуаре около Пассажа.