Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

Он был в светлом костюме и обмахивался соломенной шляпой.

— Monsieur Léonas! {287} — воскликнул удивленно и радостно Чугунов, узнав своего бретонского соседа, с которым так дружно прожили они прошлое лето.

Тот немножко поморщился от французского восклицания князя, и только сейчас Чугунов заметил странность, что французский журналист Léonas говорит на чистейшем русском языке.

— Вы заспались, батюшка, и позабыли, что зовут меня Василий Петрович Дернов.

— А как же… — начал было князь.

— Ах, как вы несносны в своем бестолковом любопытстве! — досадливо промолвил Дернов. — Напрасно я и подошел-то к вам, а еще сын хладнокровного Альбиона, {288} можно сказать.

— Я так рад нашей встрече, — сконфуженно улыбался Чугунов, не выпуская руки Дернова.

— Ну, и я очень рад, только о господине Леонасе, прошу вас, забудьте; никогда ничего подобного не было, а вот Василий Петрович Дернов, свободный художник, тихо и мирно живет на 9-й линии Васильевского острова и очень рад будет повидать у себя князя Чугунова и побеседовать с ним.

— Благодарствуйте. Я ужасно рад вас встретить. Я сегодня приехал в Петербург и чувствовал себя так одиноко, — произнес Чугунов.

— Ну, отлично, — я беру вас под свое покровительство, если хотите. Буду путеводителем и наставником знатного иностранца. Однако что вы здесь делаете в такую жару? Бьюсь об заклад, что у вас здесь назначено свидание. Это плохой тон. Ну так вот что, сейчас я сбегаю по одному делу, а в три часа приезжайте на поплавок, что у Летнего сада. {289} Там пообедаем и составим план дальнейших действий.

Василий Петрович посмотрел на часы, заторопился и побежал быстрой, подпрыгивающей походкой.

Чугунов помедлил несколько секунд на тротуаре, не зная хорошенько, в какую сторону ему пойти.

Деловито шмыгали люди в котелках, с портфелями, проплывали дамы в огромных шляпах с детьми или собачками, неслись будто на пожар экипажи, пронзительно звенела конка. {290}

Отвыкший от всего этого шума, Чугунов стоял слегка ошеломленный.

Уже несколько человек толкнули князя; что-то подозрительно прошипела высокая злая старуха.

Вдруг прямо на Чугунова вынырнула из-под извозчика Наташа. Она была вся голубая. В голубом костюме, в сиреневой шапочке из фиалок, надвинутой почти на глаза, отчего совсем детским казалось ее слегка побледневшее лицо.

Наташа нисколько не была удивлена встречей.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич. Я вас еще с той стороны Невского заметила и перебежала. У вас такой растерянный вид.

Она говорила просто и дружески.

Князь же от волнения не находил слов.

— Проводите меня, если вы не торопитесь, — промолвила Наташа, чуть-чуть улыбаясь его смущению, и сама положила свою руку на рукав князя. — Так душно в городе. Зачем вы так рано приехали?

Но Чугунов отвечал так смутно на все вопросы, что Наташе пришлось говорить всю недалекую дорогу одной.

— Я не зову вас сейчас к нам, так как меня, вероятно, ждет уже портниха, а потом мы должны ехать с мамой к тетке, но я буду очень, очень рада, если вы в самом скором времени зайдете к нам.

Она ласково улыбнулась и исчезла в подъезде огромного коричневого дома.

О, каким милым показался Чугунову этот безобразный мрачный дом.

Долго бродил Чугунов по каким-то улицам и переулкам. Эти две встречи, столь странные и неожиданные, поразили его. Очнулся князь уже на Вознесенском проспекте, чуть было не попав под ломовика. {291} Взглянув на часы и увидав, что уже около трех, он нанял извозчика и поехал на поплавок, где Василий Петрович, просматривая газету, с аппетитом ел раков.

Они пообедали на балкончике, выходящем на Неву.

— Отчего вы имеете такой удрученный вид? — спросил Василий Петрович. — Вам не нравится Петербург?

— Очень нравится, только так странно проходит первый день. Я даже представить не мог, что встречусь с вами здесь, и потом… — Чугунов не кончил, задумчиво глядя на сверкающую воду и белевшую напротив Петропавловскую крепость.

— Да, вы поймете и увидите в Петербурге многое, чего совсем не ожидали. Ведь недаром же это самый фантастический город на земном шаре, {292} — сказал Дернов без обычной усмешки.

Коля и Митя усиленно занимались, так как в октябре им предстояло выйти в офицеры. Выпуск по случаю войны был ускорен Митя даже и не ходил в отпуск, т. е. он обедал у Тулузовых, но потом сейчас же возвращался в училище.

Для него было очень важно кончить первым, так как дядя, провинциальный генерал, обещал выхлопотать ему тогда поступление в гвардию.

Коля же, не слишком заботясь о своих успехах, тянулся за товарищем.

Митя заметно побледнел, что стало особенно видно, когда сошел летний загар, вытянулся и стал еще молчаливее. Часто даже с Колей они не обменивались ни словом за целый вечер.

Как-то в сумерках они сидели на подоконнике у открытого, выходящего на Неву окна и занимались; впрочем, Коля больше смотрел в окно, где мелькали пароходики и блестели окна домов на другой стороне Невы. Из сада доносились голоса юнкеров младших курсов, а в музыкальном классе кто-то упорно разыгрывал «Молитву Девы».

— Как ты думаешь, что из себя представляет князь Чугунов? — неожиданно спросил Митя, не поднимая головы от французской грамматики.

— То есть как что представляет? Он очень богат, образованный и, по-моему, простой и милый человек. Я не понимаю, почему ты его так не любишь, — говорил Коля, несколько удивленный вопросом Мити.

— Он мне противен, — с брезгливостью промолвил Митя. — Что-то тупое в нем. В этом пухлом, красном лице. Эта нескладная фигура. Неужели его может полюбить хоть одна женщина?

— Ну, этого вообще нельзя понять — как и за что женщины любят, — со вздохом ответил Коля и, помолчав, спросил: — Скажи, Митя, вот мы так дружны с тобой, а я не знаю и никогда не знал, любишь ты кого-нибудь, увлекался ли. Неужели тебе никто не нравился?

— Ведь уверял же Андрей Федорович, что я ухаживаю за горничными, — чуть-чуть покраснев, усмехаясь, промолвил Митя.

— Зачем ты говоришь? Ты знаешь, что я этому не верю, хотя это совсем другое. Я это тоже бы понял. — Коля понизил голос. — Один раз со мною было, — помнишь, у нас служила в прошлом году Глаша, высокая, красивая такая? Понимаешь, вот не знаю, что со мной тогда было. Посмотрю на нее — и как-то неловко мне, а она всегда усмехается, когда на меня смотрит. Вот как-то на Рождество я был не совсем здоров и остался вечером дома. Лежу в кабинете и все думаю о Глаше, — не могу, не могу отогнать мыслей. Знаешь, я не выдержал, позвонил и, когда позвонил, так испугался, что чуть не убежал, да уж поздно: идет она. Вошла. Я не вижу в темноте ее лица, но по голосу слышу, когда она спросила: «Что вам, барин, угодно?» — что смеется она, и стоит мне…