Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

— Ну, вас, кажется, совсем не восхищает общий кумир. У вас такой несчастный вид, Надежда Алексеевна, — наклонившись, сказал Виктор Павлович.

— Не мешайте мне слушать, — почти грубо ответила Наденька, и тот удивленно и печально посмотрел на нее.

Певец кончил под гром аплодисментов, публика задвигалась; вызывали, здоровались, проталкивались к своим местам или, наоборот, к выходу.

Певец все еще кланялся, прижимая руки к сердцу, наконец вышла еще раз хромая аккомпаниаторша, села за рояль, и он спел коротенький романс.

Наденька и Тарасов стояли в это время уже посередине залы в проходе и потому слышали лучше.

Как серебряный колокольчик, сладкий и чистый, задорно звенел голос певца, голос почти нечеловеческой прелести, будто пение какой-то небывалой птицы, и от этого голоса какое-то томление смутное и печальное охватывало, какие-то неясные, странные желания пробуждались.

Наденька слушала и не замечала знакомых, кивавших с разных сторон, забыла, что рядом стоит жених…

Певец уже кончил, аплодисменты смолкли, а Наденька все еще не могла очнуться. Как сквозь сон донесся до нее голос Виктора Павловича:

— Позвольте представить вам, Надежда Алексеевна, моего лучшего друга — Артура Филипповича Вернера.

Слова почти не дошли до сознания, и только взглянув на стоявшего перед ней в почтительной позе офицера в гусарском мундире, страшно моложавого, на вид почти мальчика, но уже с усталыми складками около губ и полузакрытых глаз, с бледным тонким лицом, Наденька подумала:

«Какое знакомое лицо. Кто это? — и в ту же минуту с волнением вспомнила. — Да ведь это Вернер».

— Я много слышал, Надежда Алексеевна, о вас от Виктора, одного из самых близких друзей моих. Я так счастлив представиться вам, — тихо говорил Вернер.

— Я тоже давно хотела, — вся вспыхнув, растерянно бормотала Наденька.

Все три места их оказались рядом. Тарасов пошел здороваться со знакомыми, Наденька и Вернер сели.

Некоторое время офицер молчал, и Наденька украдкой разглядывала его. Он был менее молод, чем на портрете; что-то неприятно-надменное и холодное было в его лице, только улыбка была нежная и детская какая-то. На руке Наденька заметила тоненькую золотую браслетку и черный перстень с большим изумрудом на среднем пальце правой руки.

— Я так завидую Виктору, видя вас, — вымолвил Вернер.

Ожидая обычной любезности, Наденька сделала недовольное движение.

— Не бойтесь, — улыбнулся он, — я не хочу сказать плоского комплимента. Я не знаю еще вас, но уже самое слово «невеста», это такое чистое, прекрасное слово, для меня недоступное.

Наденька с удивлением глянула на него. Будто давно знали они друг друга, будто нежная дружба связывала их, так просто и искренно говорил Вернер. Ей стало даже страшно; ей показалось, что он знает, как много думала она о нем; ей показалось, что и в самом деле что-то связывает их.

— Почему же, почему же недоступное? — спросила она против воли.

— Потому что меня нельзя любить, нельзя любить свято и чисто, как невеста жениха. Эти слова не для меня.

— А другие? — почему-то понизив голос, спросила Наденька.

Он приподнял тяжелые веки и в первый раз, кажется, глянул прямо в глаза каким-то острым взглядом.

Виктор Павлович наклонился к Наденьке.

— Надеюсь, не соскучились с моим милым Артуром.

Наконец и Виктор Павлович заметил, что что-то неладное творится с Наденькой. То слишком весела и шумна она бывала, точно стараясь скрыть нечто тайное под маской смеха, то задумчиво тосковала, не могла удержать слез беспричинных; раздражалась, сердилась, потом просила прощения. Но, как ни странно, именно эта неровность отношений сблизила Тарасова с его невестой. Он беспокоился за нее, искренно страдал, когда капризничала она и ссорилась с ним, старался утешить, развлечь и безмерно радовался, когда это удавалось ему. Чувствовал с каждым днем, что по-настоящему дорога ему эта взбалмошная, с непонятными порывами девочка.

Раз как-то застал Тарасов Наденьку за непривычным занятием: возилась она с толстой книгой «Весь Петербург», тщательно стараясь найти какую-то справку.

— Какой-нибудь модный магазин нужен вам. Дайте помогу, — с улыбкой, видя беспомощность, с которой водила розовым пальчиком по странице Наденька, сказал Виктор Павлович, и нагнулся к книге.

— Нет, нет, я сама. Да и не к спеху это, — торопливо захлопнула книгу Наденька, будто испугавшись чего-то.

Тарасову бросилась в глаза наверху страницы фамилия «Веретенников».

Тарасов, конечно, не обратил никакого внимания на этот случай, но через несколько дней пришлось ему вспомнить о нем.

Горничная провела его в будуар Наденьки и просила обождать. Он прошелся по комнате и случайно остановился около маленького письменного столика. Нагнувшись, разглядывал давно знакомую карточку Наденьки в детстве. Потом взгляд его упал на брошенный небрежно пустой лиловатый конверт.

«Да ведь это почерк Вернера», — вдруг узнал он острые буквы своего приятеля. Даже не поверил, взял конверт в руки — знакомыми духами пахнуло на него. Сомнений быть не могло: Вернер писал его невесте. Вспомнил Тарасов и мелькнувшую фамилию Веретенникова, и быстро захлопнутую книгу, и странное смущение Наденьки.

— Что с вами, вы так бледны? — спрашивала участливо Наденька, держа руку жениха.

— Я плохо себя чувствую, не совсем здоров, — бормотал он и, глядя в эти ясные, прозрачные глаза, с мучительной тоской думал: «Уже, уже обманывает. Что же делать? Что же делать! Ведь люблю ее больше жизни».

Он не только не спросил ничего, но даже боялся упомянуть фамилию Вернера, чтобы не выдать своих мучительных подозрений. Наденька тоже не начинала разговора о Вернере, будто забыла о нем, будто никогда не интересовалась этим почти незнакомым офицером.

За каждым словом, за каждым взглядом следил Тарасов, презирая себя, не спал по ночам и наконец решил зайти к Вернеру, сам еще не зная, каких объяснений потребует от своего друга.

Тарасов шел медленно, будто нерешительно. После ночи, проведенной в тоскливом беспокойстве, чувствовал неприятную слабость.

Совсем по-весеннему пригревало это обманное мартовское петербургское солнце. Как весенние цветы, нежные и причудливые, замелькали на Невском дамские шляпы. Ласковый дул ветерок в лицо, и Тарасов убеждал себя, что мучительные сомнения его не что иное, как ревнивое воображение, что не могут же друг и Наденька, эта девочка с лучистыми глазами, не могут они обманывать его. Вспоминал, как нежна и шаловлива была последние дни с ним невеста. Уже улыбался Тарасов, входя в подъезд Вернера.

— Барин дома? У него никого нет? — спросил весело Виктор Павлович швейцара, уже расстегивая на ходу пуговицы пальто.