Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы

Когда дрожащими руками, не читая адреса, разорвала Юленька конверт и жадными глазами пробежала листок, она не вскрикнула, не покачнулась, а только до крови закусив губу, неподвижно просидела час или два, не отвечая на стук в дверь, не слыша беготни, поднявшейся в соседней комнате.

Письмо было адресовано к Анне Александровне. Авизов писал, что не может снести ее любви и отказаться от нее не может. Страстной мольбой было наполнено это письмо.

Юленька спокойно перечла еще раз и еще раз страшные строчки, аккуратно сложила листок и заперла в шкатулку с тайным замочком, потом внимательно оглядела себя в зеркало, поправила волосы и спустилась вниз, не оглядываясь на закрытую дверь комнаты Георгия Петровича.

Среди взволнованных и пораженных страшной катастрофой обитателей усадьбы Филоменовых только Юленька и Константин Николаевич Агатов оставались равнодушными и на вид спокойными.

— Пройдемтесь, Юлия Михайловна, по парку, — сказал Агатов, и молча поднялась Юленька, молча подала руку капитану, молча слушала его осторожные, после утренней неудачи, комплименты.

Вечером как-то случилось, что остались они вдвоем на балконе.

Собирались тяжелые тучи, душно было в темных аллеях, далекие вспыхивали зарницы.

Когда Агатов сначала прижал ее локоть, потом, становясь храбрее, обнял и вдруг, нагнувшись, поцеловал, не сопротивлялась Юленька и, когда коснулись мягкие усы его ее губ, вдруг вспомнила одну строчку письма, и как жаром охватило ее, и не оттолкнула она Константина Николаевича, а сама прижалась к нему и сама на поцелуй его ответила поцелуем.

— Как мы безумны, — шептал Агатов, отирая пот со лба, когда поднимались они по ступеням балкона.

Через два месяца Юленька стала Юлией Михайловной Агатовой.

В недолгие месяцы совместной жизни часто поражался Константин Николаевич, считавший себя относительно женщин человеком опытным, откуда у этой девочки берется то неудержимая зловещая страстность, то припадки уныния, непонятного отчаяния, ненависти к нему, такому, как он думал, образцовому мужу.

А Юлия Михайловна ни на минуту не забывала улыбки нежных алых губ, печальных голубых глаз, и, запираясь, в тысячный раз перечитывала уже потрепавшийся роковой листик. Она стремилась в безумных поцелуях до боли выжечь самую память о нем и опять возвращалась мечтой к тому утру, к нежному тому поцелую. Ища забвения невозможной, ранившей на всю жизнь сердце обиды, жадно вглядывалась Юлия Михайловна в сотни лиц, порывала старое, шла к новому и падала, изнемогая, и снова неутомимо и жадно искала…

Быстро поднялась Юлия Михайловна с постели. Мутный петербургский день холодно смотрел в окно.

Юлия Михайловна вытащила из чемодана, разбрасывая платья и белье по полу, маленькую шкатулочку с тайным замочком, открыла ее, нашла пожелтевший листок, полинявшими исписанный чернилами; будто боясь передумать, зажгла свечу и поднесла к огню тонкий листик.

Вспыхнуло пламя, обожгло пальцы, и легкий пепел рассыпался по плюшевой скатерти стола.

— Нет, нет, нет, ничего не осталось. Ничего не было, — шептала Юлия Михайловна побелевшими губами.

— Не надо ничего. Пусть тьма, смерть. Не надо.

В дверь стукнули.

Быстро собирая для чего-то разлетевшийся пепел, не сразу ответила Агатова:

— Войдите!

И не узнала собственного голоса. На пороге, раскрасневшийся от быстрой ходьбы по лестнице, улыбающийся нежно, в высокой с мехом шапке, стоял Гавриилов {33} и говорил:

— Милая, прости, что я заставил тебя ждать. Я так торопился…

Юлия Михайловна целые дни проводила в своем номере.

Она не хотела, она боялась увидеть чье-нибудь лицо, услышать чей-нибудь голос, кроме одного лица, одного голоса.

Ее не обижало, что Гавриилов всегда торопился куда-то; прибегал радостный, целовал руки, весело болтал о своих работах и делах и всегда оказывался неотложным делом занятым через час или два. Чаще всего приходил он ранним вечером, часов в восемь. Тогда Юлия Михайловна приказывала затопить печь и садилась в кресло у огня, а Миша у ног ее, и о чем только они не говорили: о литературных новостях и сплетнях, о детстве, вспоминали случаи из жизни своей и других, только о себе и о своих отношениях никогда не говорили.

Робко касалась Юлия Михайловна волос Мишиных, и он изредка целовал ее руки.

Потом, когда, бросая красноватый отблеск, гасли последние уголья, зажигали электричество и пили чай, придвинув стол к самому дивану. Смеялись, как дети, ели каждый день новые конфекты и пирожные, решая, какие вкуснее. Прощаясь, равнодушно и нежно, как с товарищем, целовался с Юлией Михайловной Миша, без запинки говорил «ты».

И проходили эти дни как странный, сладкий, далекий сон для Юлии Михайловны.

Без дум и без мечтаний жила эти дни она. С самого утра готовилась к неожиданному приходу Миши, надевала светлые, почти девические платья, гладко причесывалась, посылала горничную за цветами и сладостями и, как в детстве, в праздник, проводила дни в томительном и сладостном безделье.

Когда в дверь своим особым стуком стучал Миша, краснела Юлия Михайловна в таком непривычном сладком смущении и была с ним ласкова, тиха и стыдлива, а когда Миша уходил, долго ходила по комнате, тихо улыбаясь, и, засыпая, думала о завтрашней встрече с тревогой и радостью.

В один из дней Миша заехал часов в пять, когда еще только что сгустились туманные петербургские сумерки. Он был весел и оживлен более обычного.

— Милая, поедем кататься, сейчас чудно на улицах, — сказал Миша.

Покорно согласилась Агатова.

— Вот, как хорошо ты придумал, поедем, поедем. Я совсем не видела Петербурга, а потом вернемся и будем чай пить.

— Не знаю, успею ли. Мне необходимо быть на концерте. Там мне необходимо повидать одного человека, очень для меня важного, — ответил Гавриилов.

Поехали по сверкающему, с вспыхивающими, как драгоценные камни, фонарями, Невскому, потом по пустынной набережной. Выехали на пустыню Марсова поля, по краям которого пылали костры.

Вдыхая свежий воздух, вглядываясь в странные очертания незнакомого города, Юлия Михайловна радостно вздыхала:

— Ах, как хорошо! — и робко прижималась к Мише.

Все радовало и поражало ее: и темная громада Зимнего дворца, и Нева, украшенная гирляндами фонарей набережной и мостов, и заваленный снегом Летний сад, и таинственный дворец Павла, — все такое знакомое по книгам и такое неожиданное в этих темных сырых сумерках.

Миша показывал и объяснял все с воодушевлением.

На Невском они отпустили извозчика и пошли пешком.

Ярко сияли окна магазинов, ходили толпами франтоватые гимназисты, громко смеясь и куря папиросы. Шмыгали женщины с подведенными чуть не с полщеки глазами, в шляпах с цветами, в платочках, и подростки с ленточками в косах, запоздавшие чиновники спешили с портфелями под мышкой.