Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

— Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь.

— Вы правы! — твёрдо ответил Курцер. — Последний раз я вам предлагаю её. Если вы согласитесь, сейчас же из этого кабинета я отпускаю вас на свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть власть на это. Отпускаю на свободу! Понимаете? Сам довожу вас до двери, открываю её, говорю «до свидания» и навсегда ухожу. Идите куда угодно, служите кому хотите, хоть опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте всё, что хотите, мы навсегда отступаем от вас.

— Ну а взамен? — спросил Войцик обычным тоном, но хорошо натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк.

— Взамен? — забеспокоился Курцер. — Да, Боже мой, ничего нового, то же самое, о чём мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну, прежде всего вы, конечно, точно назовёте... Да ладно, для этого уж мы позовём Гарднера. Он расскажет всё по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз всё лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку...

Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чём-то думал.

— Вы слышите меня? — повысил голос Курцер. — Беру с вас расписку.

— Ладно, — сказал Войцик вдруг, — я согласен. Снимайте наручники.

Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо.

— Развяжите мне руки, — повторил Войцик.

— Нет, вы согласны? — начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть ни удивления, ни недоверчивости. — Но постойте, вы понимаете ли...

— Будьте спокойны, понимаю, — криво усмехнулся Войцик. — Снимите наручники.

Наступило долгое мочание. Курцер сидел, положив на стол обе руки, и смотрел на Войцика.

— Вы опять играете, — сказал он убеждённо.

— Господи, как всё это скучно! — сказал с раздражением Войцик. — Ну, чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и давайте покончим с этим делом.

— Так вы верно согласны? — всё ещё колеблясь в решении, спросил Курцер.

— Сволочь! — вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. — Ну чего, чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько живут погребённые заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай, пускай! — Он, как в бреду, метался по стулу. — Я поддался, ослаб, испугался. Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули не испугался, а ямы... — Он вдруг слепо рванулся на Курцера. — Ну, закапывай же, закапывай меня, сволочь!..

Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя.

Тогда Курцер подошёл к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось.

— Чёрт! Нервы...

Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи.

Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой.

И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго — меньше часа порой, — и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чём тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит.

С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить.

И он стал спешить — снял его со стула, подвёл к столу, усадил и сам нагнулся над ним.

Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок.

Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, — пальцы всё время разжимались, и ручка выскальзывала из них, — и сказал:

— Пишите!..

Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших чёрных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подёрнутых матовой плёнкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас.

— Пишите! — повторил Курцер и начал диктовать: — «Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, — далее шло точное наименование, — полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, — здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, — агентом того же отдела...»

Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, всё-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером.

Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом.

Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжёлый цветок с тёмной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз.

Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожеее на крик.

И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте.

Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, — это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе.

И он действительно полетел.

Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжёлым, четырёхугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.

Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась тёмная лужа крови. Он ошалело сунул в неё руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила.