Юрий Олеша - Из записей Ни дня без строчки

Он восклицает о тигре:

"Милый! Умница!"

"Ленивый, как знамя" - это блистательно, в силу Данте. Чувствуешь, как хотел поэт, увидев много красок, чувствовать, что есть еще... еще есть что-то. Глаза раскрылись шире, и действительно в жарких красках тигра, в его бархатности поэт увидел "ленивое знамя".

Вот черт возьми! Здороваешься, разговариваешь с человеком, не оценивая, что этому человеку приходят мысли, может быть, третьи, четвертые, пятые по порядку от тех мыслей, которые были заронены теми.

Большая, толстая серая бабочка, почти в меху, вдруг появилась у подножья лампы. Она тотчас же прибегла ко всем возможностям мимикрии, вероятно почувствовав что-то грозное рядом - меня. Она, безусловно, сжалась, уменьшилась в размерах, стала неподвижной, как-то сковалась вся. Она решила, что она невидима, во всяком случае, незаметна. А я не только видел ее, я еще и подумал: "Фюзеляж бабочки!".

То есть я увидел еще и метафорическую ее ипостась - другими словами, дважды ее увидел...

Мне никто не объяснил, почему бабочки летят на свет, - бабочки и весь этот зеленоватый балет, который пляшет возле лампы летом, все эти длинные танцовщицы. Я открываю окно во всю ширь, чтобы они хоть случайно вылетели, я тушу лампу... Я жду пять минут - уже как будто их в комнате... Куда там! Зажигаю лампу, и опять вокруг лампы хоровод сильфид - равномерно приподнимающийся и опускающийся, точно они соединены невидимым обручем, иногда постукивающим по стеклу абажура... Почему это так? Что этот свет для них?

Оно проступает в виде мутно светящегося круга сквозь неплотную, но почти непроницаемую преграду туч - всего лишь проступает, и - смотрите - все же видны на камне тени. Еле различимо, но все же я вижу на тротуаре свою тень, тень ворот и, главное, даже тень каких-то свисающих с дерева весенних сережек!

Что же это - солнце? Ничего не было в моей человеческой жизни, что обходилось бы без участия солнца, как фактического, так и скрытого, как реального, так и метафорического. Что бы я ни делал, куда бы я ни шел, во сне ли, бодрствуя, в темноте, юным, старым, - я всегда был на кончике луча.

Всю жизнь взгляд устремлялся в закат. Трудно представить себе что-нибудь более притягательное для взгляда, чем именно эта стена великого пожара.

Так ли бедно нужно сравнивать закат?

Греки видели как раз пожар, в котором гибнет Фаэтон. По всей вероятности, закат принадлежит к тем проявлениям мира, которые могут быть сравнены с чем угодно. Там громоздится город, растут башни, прокладываются длинные дороги. Иногда это Библия, видение Иезекииля с гигантской гитарой лучей, иногда птица-лира, иногда тихий воздушный флот, удаляющийся с приветом от нас в страну друзей, которые нас оставили.

Вобан, представляя одного из предков Мирабо королю, сказал, что этот воин, с тех пор как началась война, так и "не выходит из лат". Это хорошо сказано, если дать себе отчет в том, насколько действительно неподвижны и тяжелы латы, - человек входит в них, как в дверь. Как видно, это неудобство лат чувствовалось и бралось под обстрел уже и тогдашними военными.

Ветреный день. Стою под деревом. Налетает порыв. Дерево шумит. Мускулистый ветер. Ветер, как гимнаст, работает в листве.

Они идут покачиваясь, и так как они не слишком поднимаются над землей, то когда идешь по ту сторону травы, а они шествуют по эту, то кажется, что они едут. Гоготание - это сравнительно громкий звук - во всяком случае, ясно чувствуется, что это какая-то речь, да, да, какой-то иностранный язык. Клювы у них желтые, как бы сделанные из дерева - сродни ложкам. Они деловито проезжают мимо вас, безусловно разговаривая между собой и именно о вас, да, да, они кидают на вас взгляды, когда проезжают мимо. Можно поверить, что они спасли Рим. Они прелестно выглядят на воде. Нагнув голову, они вдруг поднимают столько воды, что могут одеться в целый стеклянный пиджак. Теперь они уже не едут, а скользят всей своей белой подушкой по синей глади. Вдруг они сходятся все вместе, и тогда кажется, что на воде покачивается белый крендель.

Ультрамариновая ваза с узким высоким горлом стоит в поле нашего зрения. Однако и не ваза, если можно увидеть чуть повыше этого синего горла и маленькую корону.

Хвост еще и не раскрыт. Он раскроет его, когда захочет. Он чуть не ждет, чтобы мы попросили его раскрыть. Иногда он его вообще не раскрывает. Хвост он волочит за собой, как вязанку ветвей, довольно сухую и неказистую, причем некоторые ветви толсты - толще его синей, в блестящих синих чешуйках шеи.

Он топчется на широких лапах.

Древний мир восхищался павлином. На него смотрели цари, царицы, полководцы, сенаторы. Сейчас он потерял свое значение как украшение жизни. Впрочем, в Европе его роль исполнял и сейчас исполняет лебедь. Павлин мне и меньше нравится, чем лебедь; моя европейская, более северная душа чурается павлина, с которым ей как-то жарко; какая-то мигрень души появляется, когда видишь павлина.

Павлин - это восток. Он также гол без полумрака, без сумерек, как и здания Альгамбры, как орнамент Эль-Регистана, как стихи восточных поэтов, как четкие, без дыма восточные фонтаны, чьи струи скорее вызывают представление о драгоценных камнях, чем о воде.

Лебедь, уплывающий в зеленоватый полумрак, где тина и ива, таинствен; павлин стоит среди солнца, ясный, понятный, жесткий, как власть деспота.

Я ни разу ни в детстве, ни в юности, ни позже, в зрелые годы, - словом, ни разу во всю жизнь не слышал пенья соловья... Для меня это была ложь, условность - когда я сам говорил о соловье или читал у других.

И как-то раз, уже совсем в зрелые годы, когда я жил в Подмосковье, днем, точнее в полдень, когда все было неподвижно среди птиц и растений, вдруг что-то выкатилось из тишины - огромное звенящее колесо - и покатилось... За ним сразу другое колесо, за этим еще... И сразу же это прекратилось.

Эти колеса были безусловно золотыми, они были выше деревьев, катились стоймя, прямо и, вдруг задребезжав, мгновенно исчезали - как не было их!

Я посмотрел на того, кто стоял рядом со мной. Тот кивнул в ответ. Он услышал вопрос, который я не задавал ему, только хотел задать: не соловей ли?

И, кивнув, он ответил!

- Соловей.

Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.

- Пожалуйста, - сказал он с серьезной деловитостью. - Какую?

- Медикамент и медяками.

- Рубль.

- Почему же так мало? - удивился я.

- Потому что говорится "медикамент", с ударением на последнем слоге.

- Тогда зачем вы вообще покупаете?

- На всякий случай.

Тендряков мне нравится. Прочел пока что только маленький очерк. Там серьезное с грациозным. Там подсолнечник сушит после дождя свои шляпки. Я сказал бы шляпы. Уже давно заметил название "Прохор король жестяников". Или "жестянщиков"?