Юрий Олеша - Воспоминания о Юрии Олеше

- Ну? Что будет?

Умер он, как умирают настоящие литераторы, с оттиском своей последней статьи в руках, с горькой шуткой на устах, умер, не сделав всего, что мог сделать. Но о нем будут думать, писать...

Я бы многое отдал, чтобы услышать его звонок - особенный, знакомый, открыть дверь, увидеть его на пороге и услышать:

- Ну? Что будет?.. Ничего этого больше не будет. И это больно и грустно.

1969

Михаил Зорин

"...Помню, в Голицыне, написав фразу, я вскакиваю, выбегаю на эту дачную, пыльную, зеленую, с гусями и козами дорогу. Какая мука! Боже мой, какая мука! Доходило до того, что я писал в день не больше одной фразы. Одна фраза, которая преследовала меня именно тем, что она - только одна, что она короткая, что она родилась не в творческих, а в физических муках".

Это из книги Юрия Олеши "Ни дня без строчки". Книга вышла в 1965 году. А мне кажется, что мысли писателя о фразах, рождаемых в физических муках, я услышал от Юрия Карловича Олеши более тридцати лет назад.

...- Сейчас нас будут фотографировать. - Юрий Карлович Олеша поправляет красивый цветной галстук и садится рядом с критиком Алексеем Селивановским и украинским писателем Иваном Кириленко. - Мальчики, обращается он к нам, - не стесняйтесь, становитесь рядом с классиками.

О ком это говорит Юрий Карлович? О себе? Об Иване Касаткине или Кирилле Левине? Все смеются. Оказывается, в зале два бюста - Пушкина и Шевченко, - а на стенах фотографии Гоголя, Лермонтова, Коцюбинского.

- Товарищи, спокойно, сейчас буду снимать, - нервничает фотограф. Что за публика!

Пока фотограф "наводил" и успокаивал "публику", Юрий Олеша рассказывал о новых остротах артиста Смирнова-Сокольского. Во время спасения челюскинцев встречаются два чиновника. Один говорит другому: "Слышали, Шмидта сняли со льдины?" Второй удивленно спрашивает: "Что вы говорите? А кого назначили?"

Снова хохот.

- Опять композиция пошатывается. - Взгляд фотографа полон упрека. Товарищи, будьте серьезны...

Каждый хочет стать ближе к Олеше. Но "первые" места уже заняты, и мы образуем полукруг.

- Во, теперь подкова, - доволен фотограф.

- Чудесное сравнение! - Юрий Карлович поворачивается и оглядывает стоящих за спиной. - Образное мышление!

Олеша знает многих. Он дружелюбен и ласков, ему нравятся эти юноши, и он откровенно, в доброй, шутливой форме, высказывает свое чувство.

- Таланты, - он показывает красивым жестом на молодых, стоящих за его спиной, - и поклонники, - на тех, кто стоит на коленях, лежит у ног, стараясь попасть в объектив фотоаппарата.

В большой кепке, в очках Михаил Матусовский, коренастый, черноволосый Микола Упеник, серьезный и хмурый Лев Галкин - они из Луганска, харьковчане Микола Нагнибеда и Зельман Кац, чуть далее тогда уже известный писатель Иван Жига, корреспондент "Правды". Он рассказывал на семинаре, как Горький правил его рукописи.

- Иван Федорович, вот место, - зовет Жигу поэт Сергей Обрадович.

- Приглашайте Смелякова, я уже уютно устроился среди юных, а он пусть сидит рядом со старичками.

Ярослав Смеляков отмахивается, отходит к окну и закуривает.

"Старички" - это Николай Москвин, Яков Шведов, Сергей Обрадович, Кирилл Левин, Иван Касаткин, Иван Кириленко, Юрий Олеша, Алексей Селивановский. Они - сидят. Сбоку - греческий поэт Георг Еостопров в короткой кожаной куртке. В кармане торчат листы рукописи.

- Готово, - торжественно объявляет фотограф. ...И вот лежит передо мной фотография, сделанная осенью 1933 года в областном центре Донбасса, в библиотечном зале Дворца культуры имени Ленина.

Мне повезло. Я занимался в группе, которой руководил Юрий Карлович. Он забрал рукописи с собой в гостиницу "на ночь" и обещал к утру прочитать.

- Выдаю сохранную грамоту. - Вырывает лист из блокнота и пишет:

"Сим я, Юрий Карлович Олеша, уроженец Елисаветграда, проживающий постоянно в Москве, без определенной службы, никогда не бывший под судом, относящийся к цеху пера, подтверждаю, что мною взяты рукописи гениальных и талантливых участников семинара начинающих авторов. Рукописи находятся в моем номере гостиницы "Металлургия". Рукописи с благодарностью будут возвращены авторам".

Записку после публичного оглашения забрала сотрудница библиотеки. Она долго хранилась там. В последний раз мне показали ее накануне войны.

Занятия семинара начинаются утром. Юрий Карлович сидит за столом, ладонь на рукописях. Он закуривает, весело, очень пристально вглядывается в лица участников семинара. Он называет фамилии. Каждый слегка приподнимается с места.

- Прежде всего поговорим: почему вы решили писать? Обсуждать ваши произведения будем позднее. В самом деле, что заставляет человека взяться за перо? Как вы обнаружили в себе желание писать? Как оно возникло?

Мы смущенно молчим, смотрим друг на друга.

- Почему писать, а не рисовать, не играть на скрипке или барабане? Вот видите, друзья мои, вы забыли себя спросить о самом важном: почему я решил писать? Что есть во мне такое, что будет интересным не только для меня, для моей будущей жены, а для тысяч, возможно - миллионов людей? Что я, знаменитый цирковой борец, жокей, кинозвезда, великосветский жулик, завоеватель Арктики или прославленный герой гражданской войны? Нет! Все вы очень молодые люди, и "что вы имеете сказать", как говорят в рассказах Бабеля? Папироса погасла. Юрий Карлович достает коробок спичек. Зажигает и любуется пламенем. Он кружит спичку в руке, чуть наклоняется, прикуривает и глазами ищет пепельницу. Кто-то пытается закурить, вынимает папиросу, но Олеша замечает:

- Курить разрешается только командору.

Юрий Карлович в хорошем темно-синем костюме, в белой рубашке с галстуком, волосы красиво падают на лоб. Он старше нас, но он еще молод, энергичен, полон неиссякаемого юмора, доброжелательности. Возможно, он не успел прочитать нашей рукописи, и он импровизирует. Ему нравится говорить о литературе, он увлекается. Никаких конспектов, никаких записей. Иногда создается впечатление, что он говорит для себя. Юрий Карлович смотрит на лица участников семинара: слушают ли его? Нет ли душевно глухих, скучающих, равнодушных? Он доволен и продолжает на такой же "волне":

- Юноша пишет письма девушке, но он хочет показаться ей необычайно красивым и благородным. Он теряет простоту и естественность и начинает писать ей высокопарно, цветисто. Он вспоминает чужие фразы и вписывает их в письмо: "Вы - сказочная фея, вы - цветок..." И тут начинается фальшь, пошлость, ложь. В литературе важна правда. Мне одна московская барышня сказала: "Вы очень грубо начали свою повесть: "Он поет по утрам в клозете". Но так у моего героя появлялось хорошее настроение. Я ненавижу натурализм, который пытаются выдать за правду, - натурализм никогда не был правдой. Для того чтобы писать, надо знать, что ты скажешь людям - правду или ложь. Маяковскому нравился Париж, он честно писал об этом, но он сказал, что сердцу дороже Москва. Репин рисовал высокопоставленных царских министров, но посмотрите, как он изобразил их. Вы видите их надменность, высокомерие, злость, брезгливость, тупость. Репина ругали: зачем он рисовал их? Но как он их нарисовал? Может быть, он их приукрашивал, прилизывал, боготворил? Выделяются красками мундиры, ордена, погоны, позументы, пуговицы, а лица тоже выделяются, но своей правдой. Я вглядываюсь в портреты и вижу, какие это жестокие были люди. Репин дал правдивые характеры. Так вот, давайте договоримся писать только правду...