Константин Носилов - Северные рассказы

И мы снова затягиваемся кошмой, чтобы не ознобить нос и щеки.

Опять скрип санок, копыт, ухабы, развалы, встряхивания, опять уханье, крик и стон ямщиков, и легкая дремота невольно овладевает телом под эти звуки. Но вот снова остановка. Сна как не бывало. Я раскрываю кошму, думая, что мы уже в юртах, но впереди только обрывистый лесистый берег и одна широкая дорога на просеке.

— Что такое? — спрашивает меня мой спутник.

— Кто-то попал навстречу, — отвечаю я, замечая, что впереди целый караван санок и до десятка закутанных в яги фигур.

— Ну, это обычная история: остяк уж ни за что не проедет мимо остяка в дороге, чтобы не выспросить все новости, кто, куда и откуда, — говорит мой спутник.

Я смотрю вперед и, действительно, вижу группу фигур, которые, словно забывши нас, спокойно закуривают трубки и шумно разговаривают на дороге.

Но, к нашему благополучию, караван скоро трогается; мимо наших санок проходит, озираясь, одна тройка оленей, другая, третья, четвертая, их сопровождают закутанные фигуры в оленьих шкурах, с шестами; на каждых санках воз товаров, и олени с трудом их поднимают в гору по гладкой дороге, скользя по ней широкими копытами.

— Что они везут? — спрашиваю я у своего ямщика, когда караван проходит весь мимо и скрывается, скрипя полозьями по мерзлому снегу.

— Мороженую рыбу, — отвечает он, и мы снова несемся вперед, взлетаем на берег и въезжаем в тощий, реденький, северный лесок.

Обь перевалили; по признакам, по тому, как в лесу всюду выбродили олени, и видны лыжи остяков, видно, что недалеко юрты; в лесу не такая стужа, и мы с удовольствием теперь смотрим после снежной равнины на этот тощий кедровый лесок с уродливыми вершинами, подбитыми ветром и холодом с севера. Не весел он; деревья редки, всюду на ветвях, как траурная вуаль, висит мох, стволы коротки и уродливы, ветви протянуты к югу, как руки, березы с темными стволами, как кустарники, ивняк, как сухие палки, но все же как-то отрадно в этой зелени, лучше, что она закрыла голый горизонт, веселее, что окружила вас стеной, живой стеной. И следы зайчика, только что перед нами пробежавшего тут, по сугробу, между кустиками ивняка, как-то невольно говорят сердцу, что мы не одни в нем, что здесь уже есть жизнь, не то, что мы видели в снежной пустыне. Уставшие олени тоже оживились вместе с нами, чуя жилище человека, станцию.

Еще четверть часа пути по лесочку — и мы видим высокий берег с кедрами и лиственницей, под ними занесенные снегом юрточки остяков; до нас долетает лай собак; на наш шум выбегают люди на берег, и скоро мы торжественно поднимаемся на берег, въезжаем в маленькое селение и останавливаемся у крайней юрты, из широкой мазаной трубы которой уже валит синий дымок вместе с искрами пламени.

— Вот и Собские юрты, — говорит мой спутник, вылезая из кошевки.

Я смотрю и вижу: десяток маленьких строений по берегу, одни из них амбарчики на высоких столбах, другие жилые дома остяков — юрты. Та юрта, перед которой мы остановились и теперь стоим, самая лучшая, с большим ледяным окном, даже с сенями, откуда на нас смотрят хозяйки дома. Пушистый белый снег так и висит с низкой крыши; рядом стоит лес, и туда ведет только единственная тропа, по которой бегают зачем-то собаки.

Рядом с юртой амбарчик, у его дверей рыболовные принадлежности: сетка для льда и плетеные морды.

Наш приезд поднял на ноги все население, нас окружают собаки и люди: первые неистово лают на нас, как на медведей, вторые стараются унять их, напрасно схватывая самых ретивых за хвосты и отбрасывая в сторону на снег. Но, наконец, собаки прогнаны прочь, и нас обступает толпа остяков в меховых халатах, с распахнутыми полами, с растрепанными волосами, с нечесанными косами, с грязью на лицах, так как они сидели только что у своих очагов или валялись по нарам, которые им заменяют наши кровати.

Но более всех интересны были дети на руках матерей, вытащенные на мороз чуть не голыми, с испугом на лице, с грязными ручонками, обхватывающими за шеи матерей, с черными любопытными глазенками, которые выражали полное недоумение.

Мы, казалось, не менее их были в недоумении, что делать, зачем мы сюда попали, и готовы были ехать обратно, как из этой толпы выдвинулся один старик в меховом, чистом, пестром халате и на русском наречии, хотя и ломаным языком, пригласил нас в свою юрту.

Его юрта была та самая, к которой нас подвезли ямщики.

Мы обрадовались этому приглашению и, чтобы поскорее скрыться от взоров и шума сбежавшейся толпы, пошли за ним в его черные сени, пролезли в квадратные маленькие дверцы и очутились в просторной избе.

На первый раз нам показалось в ней отвратительно: чем-то пахло таким, от чего дамы невольно закрывали муфтами лицо; всюду была такая грязь, что нельзя было прикоснуться; пол, стены, крыша, заменявшая собой потолок, все было прокопчено так, как в черной бане, и запах дыма, рыбьего жира и человеческого жилья так и бил в нос со свежего воздуха.

Но это продолжалось не долго: по мере того, как разгорался чувал — камин в углу, запах уносило, воздух освежался; теплые лучи ярко пылающего костра согрели этот воздух, сырость пропала, и дышать стало легче, а яркий неровный свет огня даже придал этому жилищу интересную обстановку, то освещая вдруг всю юрту, начиная с потолка, где висело в темноте множество неизвестных нам с первого взгляда вещей обихода охотника и рыболова, то бросая все в полумрак.

Кое-как нас усадили на маленькие стульчики около камина; мы быстро согрелись, и странно: не прошло и десяти минут с тех пор, как мы в этой юрте, как она уже нам нравится; нам весело в ней, нам нравится ее веселый огонек, мы понимаем эту обстановку остяка, мы смеемся, какое оригинальное окно из куска льда сделал наш хозяин, с любопытством осматриваем все вещи, всех обитателей этой избушки рыболова, смеемся, что мы сидим под пологом развешенных сетей на потолке, что мы окружены людьми, которые с удивлением смотрят на нас.

Наше довольство видит хозяин; мы спрашиваем его:

— Как тебя зовут?

— Меня? — отвечает он смело. — Меня зовут Василий Иванович.

— А прозвище как?

— Барабан.

Василий Иванович, действительно, с своим выпуклым брюшком на коротких ножках кажется нам барабаном.

Но Василий Иванович хочет нам отрекомендовать и свою супругу, и свою дочь и продолжает:

— А вот это моя баба — Орина Ивановна, а вот это моя дочь — Дашка.

И он выводит одну за другой к огню из темного угла — и Орину Ивановну в прегрязнейшем костюме, с вымазанным сажей лицом, и дочь Дашу с косами до пола, в которые ввязано вместе с красным шнуром до полусотни медных колец и всяких звенящих украшений.

Потом Василий Иванович Барабан вытаскивает за рукава из углов маленьких своих ребятишек, те упираются, смотрят на нас настоящими зверьками, но покорно подходят к нам.