Михаил Панин - Камикадзе

Потом уснул.

А когда проснулся, уже снялись с якоря, авианосец шел малым ходом, узла два-три, лавируя между мелкими плоскими островками в бухте, и берег из иллюминатора едва виднелся, словно в тумане. Или это у меня в глазах стоял туман. Я сделал вдох - выдох. Все нормально. Сердце функционировало. Потряс головой - голова тоже работала. Достал из чемодана бутылку армянского коньяка, Райка где-то раздобыла по блату. Теперь ясно, где... Но не выливать же. Думаю: надо выпить, как-никак адюльтер, не каждый день бывает. Сниму стресс и буду думать о чем-нибудь приятном, например, о том, что майора мне все-таки дадут, в строевой части шепнули по секрету. Так хотел обрадовать Райку. Но теперь это не имело никакого значения. Хорошо, что я никого не убил, ни ее, ни прапорщика. Куковать потом на нарах... И хорошо, что я знаю неприглядную, но правду. А то плавал бы и думал, что на берегу меня очень ждут.

Но моя беда в том, что в голове у меня всегда одновременно как минимум две мысли, главная и второстепенная, не считая прочих мелких. И бывает, второстепенная выходит на первый план, как ты ни стараешься держать ее на периферии или совсем прогнать. Я выпил бутылку коньяка, думая о том, на кого меня эта стерва променяла: я летчик, можно сказать - майор, а этот бледный как спирохета, чахоточный прапорщик - зав. столовой, самогонщик... Что она в нем нашла?

Но что-то, видно, нашла. Чего не нашла во мне.

Эта второстепенная мысль вскоре полностью овладела моим сознанием, ни о чем другом я уже не мог думать. И передо мной, как на экране компьютера, вдруг высветились Райкины слова, сказанные однажды, когда мы с ней в постели забавлялись. Сначала я сказал ей, что, если она мне когда-нибудь изменит, я ее убью. Задушу, как Отелло. Или зарежу, как этот, в школе проходили... "Алеко", - подсказала Райка. И засмеялась: "Ой, не могу! Какой же ты девственный идиот. Он меня зарежет... - Потом сказала почти серьезно: - Ничего ты меня, Валера, не убьешь. Это ты только сверху такой бравый, а сердце у тебя мягкое, как валенок. И вообще, как бы тебе это сказать, чтобы ты не обиделся..."

Она лежала на боку, подперев голову ладонью, в черной короткой комбинации, которую я больше всего любил из всех ее нарядов, устало смотрела на меня, или не на меня, а вглубь себя, в свои два неудачных замужества, в свои прошлые романы, сравнивая, что ли, или раздумывая: сказать - не сказать? Она сказала: "В общем, Валера, ты не плейбой... Ты в любви теоретик, я давно это поняла, как школьник. Неужели тебя никто никогда не обучал - какая-нибудь пожилая дама? Или сходил бы пару раз в бордель за границей, как люди ходят. На это не надо спрашивать разрешения. А ты так и не решился. Я понимаю, не надо мне тебе все это говорить, но... Это тебе, Валера, за то, что ты меня взял такую, с ребеночком... Ты не очень обиделся?"

Черт, неужели я ей это говорил - про ребеночка? Убей, не помню. Чего иногда не наговоришь без всякой задней мысли, лучшему другу скажешь, что он безмозглый идиот, а потом два дня страдаешь от угрызений. И зря страдаешь. Потому как не исключено, что друг твой точно такого же мнения о тебе, ты нанес превентивный удар в целях самообороны. И вообще это не всегда верно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Бывает, ничего такого на уме и нет. Просто пьяный острее переживает несовершенство человечества. Ну, ляпнул и ляпнул, не больше того. Важна суть: мне четыре месяца, кроме нее, никто не был нужен. Хотя варианты были, та же Муся, когда мы с ней оставались тет-а-тет. Я же не поддавался? Не поддавался. Говорю: нет, я так не могу, как я потом в глаза жене смотреть буду, я не артист. Может - когда-нибудь потом, когда в семейной жизни заматерею... Но дело не в этом. Не в этом дело! Как же так? Какой-то несчастный прапорщик с пошлыми бакенбардами...

А я-то думал - лучше меня никого нет.

Но с другой стороны, может, я и правильно думал. А на всех не угодишь.

2

Я родился в С., небольшом городке на берегу мелководного залива Черного моря, в интеллигентной семье. У нас есть порт, где швартуются всякие рыболовные фелюги, плоскодонный флот, но большие корабли не заходят - слишком мелко. Большие корабли в детстве я видел только на горизонте. Какой-нибудь сияющий огнями лайнер из Одессы, как призрак, бесшумно проплывал ночью в сторону Севастополя и Ялты, с него не доносилась до наших домишек, утопавших по крыши в подсолнухах и кукурузе, даже музыка, а после шторма выбрасывало на пологий берег всякую дрянь, использованную путешествовавшими по профсоюзным путевкам туристами. Я мечтал выловить в воде бутылку из-под ямайского рома с запечатанной внутри запиской. Но бутылки попадались только пустые и отечественного производства - "Столичная", "Пшеничная", портвейн "Три семерки", "Червонэ мицнэ", "Билэ мицнэ"...

Однажды я принес с берега домой - не буду уточнять, что принес, хотел перед зеркалом примерить, пока никого нет дома. И забыл запереть дверь. Как тут в комнату неожиданно вошла мама, увидела меня - перед зеркалом - и от ужаса опустилась на табуретку. А потом вскочила и принялась кричать: "Идиот! Подонок! Ты же из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Немедленно выбрось эту гадость!" У мамы было высшее образование, и она заведовала в С. одной из двух библиотек. Кроме библиотек в городке был Дом культуры, где по вечерам крутили кино, три средние школы и консервный завод. Считалось, что в нашем городе делают самую лучшую в мире кабачковую икру. А мой отец жил в Москве, работал в засекреченном НИИ, и потому, наверное, мы никогда не получали от него писем. Почему мы с мамой живем в С., если отец живет в столице, я долгое время не мог понять, или - почему отец не живет тут с нами. Мама объясняла уклончиво: а где ему тут работать, он кандидат наук.

Когда я подрос, мне все, конечно, объяснили наши соседи и другие знакомые, но я все равно еще долго представлял себе, как приеду в Москву и отец поведет меня на Выставку достижений народного хозяйства, где фонтаны. У нас дома не было фотографии отца. Не было даже точно известно, живет ли он в Москве. Мать иногда говорила, что он, возможно, живет в Херсоне... "Так в Херсоне или в Москве? - спрашивал я. - Херсон и Москва - это же две большие разницы".

Но хоть я и мечтал о больших городах и дальних странах, мне и в нашем райцентре жилось неплохо. У нас только зимой холодно и грязь по колено бывало, так затянет в грязюку резиновый сапог, что сначала приходится вытаскивать из сапога ногу, а потом уже двумя руками выдергивать сам сапог. Зато летом я прямо из окна веранды срывал килограммовую кисть винограда, это был мой завтрак, и бежал на берег моря, где меня уже ждали товарищи. Целый день купались, ловили рыбу, играли в пиратов и индейцев. Или просто слонялись стаей в окрестностях городка, где росло великое множество арбузов, дынь, помидоров, яблок и груш в садах, абрикосов, персиков. Надо было только не попадаться в руки злым, как собаки, частникам. А когда это время от времени случалось и я приходил домой в разодранной рубахе и с побитой мордой, мать опять кричала: "Ты из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Лучше бы посидел дома и что-нибудь почитал!" - "В гробу я видел твою интеллигенцию! - кричал я. - Ты получаешь восемьдесят рублей!" Чуть что, мне сразу в нос мое происхождение.