Вера Панова - Кружилиха

- Присяду, можно?

Уздечкин не отвечал. Глаза его спрашивали неистово: ну, что еще придумал?

На столе под лампой лежала папка с бумагами. Листопад открыл ее, прочитал бумажку, другую: заявления от рабочих; ссуды просят, ордера...

- Утопаете?

Уздечкин сказал с трудом:

- После войны у всех в быту обнаружились прорехи.

- И вы из своего завкомовского бюджета предполагаете все прорехи перештопать?

Глаза Уздечкина потухли. "Сейчас, - подумал он, - я возьму папку у него из рук и скажу: давайте завтра на заводе; я спать хочу..." - но Листопад сам отодвинул бумаги и спросил:

- Чаю дадите? Плохо встречаете гостей - даже чаю не предложите. Я бы выпил, откровенно говоря.

- Чаю предложить могу, - сказал Уздечкин, - только сладкого, кажется, ничего нет.

- Знаете, что я вам скажу? - сказал Листопад. - Жить надо так, чтоб было сладкое. Обязательно.

- Обязательно? - переспросил Уздечкин.

- Обязательно.

Оттого, что было уже очень поздно и все кругом спали, голоса у обоих были негромки и слова ронялись замедленно, по-ночному.

- Так-таки обязательно! - повторил Уздечкин с кривой улыбкой.

- Все-таки чаю дайте, - сказал Листопад. - Несладкого дайте, только горячего.

Ему нужно было хоть на минуту остаться одному: не получалось разговора с Уздечкиным! Трудно человеку одолеть собственный характер; пожалуй, это самое трудное, что есть на свете.

И Уздечкину хотелось остаться одному, чтобы привести мысли в порядок. Он нарочно долго возился в кухне, подогревая чайник. "Что это значит, думал он, - зачем он явился среди ночи и зачем я буду поить его чаем, дурак я, и больше ничего!" Сердце у него дрожало и болело. Он налил стакан чая и пошел в столовую.

Листопад стоял на пороге детской и смотрел на спящих девочек. Они были укрыты стегаными одеяльцами до ушей; только две светлые макушки видел Листопад в слабом свете, падавшем из столовой, да слышал сладкое, безмятежное детское дыханье... Он обернулся на шаги Уздечкина, взгляд у него был растерянный и мягкий.

- Вот, - сказал Уздечкин отрывисто. - Согрел, пейте.

Листопад вернулся к столу, но не стал пить. Облокотился и, нахмурясь, глядел на Уздечкина с недоумением. И вдруг сказал тихо:

- Что это у нас с тобой происходит, а? Ты не можешь объяснить?..

- Все понятно, - сказал Уздечкин, - что тут объяснять! Ты имеешь счет на меня, я на тебя. Я тебе моего счета еще не предъявлял.

- И я тебе тоже!

- Нет, ты предъявлял. У тебя выдержки нет, чтобы держать в секрете. Я все знаю, что ты обо мне думаешь. Ты думаешь, я мало даю... партии, народу... Ты думаешь, что ты много даешь, а я мало; и ты на меня смотришь как на муравья... Не спорь, я знаю.

Листопад не спорил, он молчал. Уздечкин перевел дыханье.

- Отсюда все и вытекает. Какие у тебя основания думать, что я мало даю? Потому что работаю тихо, без звона? Мне звона не надо!

- А что тебе надо?

- Много надо; только не звона.

- Так ты считаешь, что много даешь партии? Что же ты даешь?

- Все! - отвечал Уздечкин. - Все, абсолютно все, что имею. Последнее понадобится отдать - отдам последнее. А ты сколько даешь? Три четверти? Половину?

- Я тоже все, кажется.

- Нет, ты не все. Разве столько у тебя, сколько ты даешь? У тебя больше!

- Спасибо на добром слове, разреши считать за комплимент.

- Ты, может, и все отдаешь, - сказал Уздечкин, подумав, - так ты этого не чувствуешь. Ты радости много взамен получаешь. Сделка для тебя выгодная.

- Э, заговорил как подрядчик! Так бери и ты радость. Это ж у нас не нормированный продукт, бери, сколько можешь унести!.. Не умеешь? Так и скажи. Нескладно как-то все у тебя. Незграбно, как на Украине говорят.

- Я сочувствия не прошу, если кто сочувствует, так это просто глупость. Уходи с твоим сочувствием!

- Не уйду, Федор Иваныч. Потому что если уйду, то второй раз мне не прийти. Я пришел с тобой помириться раз и навсегда, окончательно. А ты меня гонишь.

Выражение лица у Листопада было отчаянно-упрямое, мальчишеское... Уздечкин улыбнулся невольно, ему вдруг стало легко: как будто и с его плеч упало двадцать лет, и он тоже мальчишка, который и ссорится напропалую, и мирится прямодушно.

- Вот ты пришел, - сказал он, - и с маху поставил на мне клеймо: нескладно все у меня, говоришь. Ты меня знаешь - сколько? Меньше двух лет?.. Ты хоть раз говорил со мной не как директор, а как человек?

"Да ведь и ты передо мной являлся не иначе, как председателем завкома", - хотел сказать Листопад, но не сказал: мелки показались ему эти слова, и не стоило прерывать Уздечкина, раз уж тот заговорил.

Пусть выскажется.

- Я на заводе вырос. Я помню, как тут еще дореволюционное оборудование стояло... как начали строить новые цеха, повезли оборудование по последнему слову техники. Новые мартены ставил комсомол, я был в числе бригадиров. На месте нового поселка пустырь был, голое поле - я помню, как закладывали каждый фундамент... Сейчас, конечно, много у нас нового народа, а до войны - идешь утром на работу, так голова заболит кланяться: со всеми встречными знаком! И каждый тебя знает по имени-отчеству, и каждому ты нужен!.. Тебе Кружилиха - что? Ты до нее, может, на десятках предприятий побывал. У меня тут и дом, и семья, и родина, и отцовская могила, и все!.. А тебя завтра переведут в Челябинск или Свердловск - ты и поехал! И хоть бы что тебе!..

- Постой, постой! - не выдержал Листопад. - По-твоему, значит, если я тут не родился, то уж и не могу любить завод так, как ты любишь?

- Не потому, что не родился. Потому что у тебя характер не тот. Таким, как ты, и здесь хорошо, и в Челябинске не хуже. Для тебя Кружилиха - один перегон, от станции до станции; а для меня - вся жизнь.

- Извини, пожалуйста! - сказал Листопад. - Ты о моих привязанностях суди по моей работе; а это все сочинительство - чепуха на постном масле.

- А хоть бы и сочинительство, - сказал Уздечкин. - Мало ли мы друг о друге сочиняем. Человек не книга, чтобы прочитать сразу; смотришь на него и сочиняешь... Ты мою мысль прервал, - добавил он. - Подожди, я вспомню. Он как бы вздремнул, поддерживая голову рукой, вид у него был очень усталый. Листопад смотрел на него со смешанным чувством раскаянья и интереса.

- Да! - вдруг вспомнив, обрадовался Уздечкин. - Я о периоде реконструкции упомянул. Вот тогда уже, понимаешь, мне страшно много понадобилось от жизни. Страшно много! Я до тех пор представлял себе социализм и коммунизм абстрактно, как будто это не у нас будет, а я не знаю где, чуть не в межпланетных масштабах... Ну, я тогда мальчишкой был... А как стали кругом подниматься леса, я понял: какого черта! не на Марсе, а вот тут это будет. Вот тут! - он постучал ногой в пол. - И как представил себе конкретно... так уж меня взяло нетерпение! скорей, скорей!.. Пятилетка в четыре года - даешь; жалко, что не в три!..