Вера Панова - Кружилиха

Похороны, похороны. Который день он слышит это слово. Умерла молодая женщина. Все ахают: подумайте, такая молодая, жить бы да жить!.. Не понимают, что для желания жизни нет предела.

И праву на жизнь тоже нет предела. Неужели из-за того, что он прожил три четверти века, его право на жизнь меньше, чем право этой молодой женщины?

Он внимательно посмотрел на свои бледные сухие руки, изуродованные ревматизмом. Осторожно сжал и разжал пальцы...

Доктор Иван Антоныч говорит прямо: "Пора, пора поберечь себя, потом спохватитесь - поздно будет". Да, пора. Война близится к концу, и близится к концу его жизненная миссия. Для завода он подготовил конструкторов; не справятся - пришлют им кого-нибудь вместо него... А он - на отдых, на отдых. На пенсию. Много ли им с Маргаритой нужно...

На покое можно будет заняться вещами, до которых сейчас не добраться - нет времени. Например, ознакомиться со всем, что сделано в области атомной энергии. Самая грандиозная область науки на ближайшее столетие. Новая эра техники... У него есть несколько мыслей, но они нуждаются в проверке. На проверку нужны годы...

Ужасно: человек достигает вершин своей творческой зрелости, - вот когда, подлинно, жить да жить!.. - и тут, как в насмешку, сваливаются на него физические немощи...

Есть, в конце концов, кто-нибудь, кто отвечает за это свинство? Или действительно не с кого спрашивать?..

Он оставляет богатое наследство. Его автоматы совершеннее английских, американских, немецких. Его мотопилу знают все советские саперы.

На заводе нет ни одного станка, к которому он не приложил бы руку.

Время от времени, когда ему становилось легче, он отправлялся в цеха и, прохаживаясь, обозревал богатства, которые он оставляет наследникам.

Он положил руку на телефонный аппарат, подумал и снял трубку: "Транспортный отдел". - "Что на дворе?" - "Десять ниже нуля". Позвонил в гараж: машину к восьми часам...

Первой на работу пришла Нонна Сергеевна. В дверь кабинета заглянула ее белокурая голова.

- Доброе утро, Владимир Ипполитович.

- Доброе утро. Сейчас мы поедем на завод.

- Я вам обязательно там нужна?

- Да.

Она повернулась и пошла надевать пальто, которое только что сняла. У главного конструктора плохое настроение, вот он и едет на завод закатывать истерику. Будет таскаться из цеха в цех и ко всему придираться. Невозможный старик.

До завода было рукой подать.

Ныряя на выбоинах, объезжая кучи ржавого лома и колотого льда, замедляя ход на переездах через рельсы, машина ехала мимо складов. Главный конструктор сидел рядом с шофером и смотрел вперед холодными глазами.

Он повернулся к Нонне и сказал ей:

- Еще грязнее стало!

Она не ответила. Выражение лица у нее было такое же холодное, как у главного конструктора. Она все это видела каждый день. На ее глазах выросли эти горы хлама. Старику не вдолбишь, что некому их убирать...

Около деревообделочной главный конструктор вылез из машины и медленно пошел, опираясь на палку. Несмотря на малый рост и щуплость, он даже здесь, среди громадных штабелей леса, выглядел чрезвычайно внушительно. Котиковая шапка сидела у него на голове твердо и вызывающе.

Машина тихо двигалась за ним, а Нонна шла рядом, скучая и злясь, и думала: гулял бы без адъютантов; проклятое барство; ей и так по десять раз в день приходится бегать в лаборатории и цеха.

На стенах красной краской, потускневшей от влаги и копоти, были написаны лозунги: "Все силы на оборону страны!", "Смерть фашистским захватчикам!" - и другие того же содержания.

- Все то же самое! - сказал главный конструктор, указывая на надписи палкой. - Три года то же самое! Неужели трудно сделать новую надпись: "На Берлин!"

Пленные немцы убирали снег. Они отбивали лопатами слежавшийся лед и складывали его в вагонетки. Молоденький румяный русский боец, с винтовкой, караулил их. Главный конструктор приостановился: в эту войну он еще не видел ни одного немца. Немцы были поджарые, с испитыми лицами; одни почище, другие погрязнее, но в общем у всех вид не блестящий. Шинели словно корова их жевала; на ногах худые ботинки и обмотки... Работали они лениво, с безучастным выражением; и такое же выражение, что, мол, никакого проку от них не дождешься, и зря их сюда пригнали, и все это одна проформа, - такое же выражение было на лице молоденького бойца. Главный конструктор смотрел с ледяной любознательностью. Немцы посматривали на него... Он вдруг сказал по-немецки:

- Да, вы стреляли по Москве, а теперь вы делаете для нас эту черную работу.

- Война имеет свои гримасы, - не сразу ответил немец, который был почище других.

- Это очень злая гримаса, - сказал главный конструктор, - но это еще не худшая из гримас.

Он пошел дальше, опираясь на палку, закинув голову, медленно переставляя ноги в фетровых валенках; на валенки были надеты блестящие калоши. Немцы смотрели вслед ему и надменной молодой женщине, сопровождавшей его. Один из немцев спросил:

- Кто это?

- Конечно, владелец завода, - ответил тот немец, который был почище, - разве ты не видишь?

Оставшись дома одна, Маргарита Валерьяновна дала работнице хозяйственные инструкции, потом собственноручно вымыла и убрала в буфет стакан и подстаканник Владимира Ипполитовича, а потом позвонила доктору Ивану Антонычу и попросила его зайти к ней по дороге в поликлинику: что-то нездоровится, она боится расхвораться, а хворать ей никак нельзя.

Иван Антоныч был самый старый и самый известный врач на Кружилихе. До революции он был здесь единственным лекарем, если не считать знахарок и повитух; акционеры очень гордились тем, что они так прогрессивны - держат на заводе штатного врача. Теперь Иван Антоныч заведовал заводской поликлиникой, у него под началом был большой штат врачей, стационарных и так называемых "расхожих". Ему очень верили и старались именно его заполучить к больному, и он шел на зов, хотя это уже не входило в его обязанности.

Он говорил:

- Это было - в котором же году? В том году, когда мы построили малярийную станцию, вот когда!

- Петров? - спрашивал он. - Это кто же? Ах, это тот, с предрасположением к ангинам, вы так и скажите!

Он помнил людей по болезням, как другие помнят по фамилиям и лицам. Фамилии в отдельных случаях еще запоминал кое-как; но имени-отчества запомнить не мог и не считал нужным.

- Чего ради, - говорил он, - я буду упражнять мою стариковскую память на этом предмете?

И во избежание недоразумений всех мужчин называл "уважаемый пациент", а всех женщин - просто "мадам".

- Лежать, мадам, лежать и лежать! - сказал он, выписывая Маргарите Валерьяновне рецепт. - У вас чистейшей воды грипп, я ни за что не поручусь, если вы будете прыгать.

- Вы же знаете, доктор, - со скромной гордостью отвечала Маргарита Валерьяновна, - что я прыгаю не для собственного удовольствия. У меня столько нагрузок!