Константин Паустовский - Золотая роза

Царит весны таинственная сила О звездами на челе Ты - нежная. Ты счастье мне сулила На суетной земле..

С этим временем у меня была связана первая влюбленность - то удивительное состояние, когда почти все девушки казались прекрасными. Любая черта девичества, мелькнувшая на мгновение на улице, в саду, в трамвае, - застенчивый, но внимательный взгляд, запах волос, блеск зубов за полуоткрытыми губами, обнаженное ветром маленькое колено, прикосновение холодных пальцев - все это напоминало, что рано или поздно, но и меня постигнет в жизни любовь. Я был уверен в этом. Так мне хотелось думать, и так я думал. Каждая такая встреча была для меня началом непонятной тоски. В стихах и неясном волнении прошла большая часть моей бедной и по существу довольно горькой молодости. Вскоре я бросил писать стихи. Я понял, что это мишура, цветы из хорошо раскрашенных стружек, сусальная позолота. Вместо стихов я написал свой первый рассказ. У него была своя история. О ней я расскажу в следующей главе.

ПЕРВЫЙ РАССКАЗ

Я возвращался на пароходе по Припяти из местечка Чернобыль в Киев. Лето я прожил под Чернобылем, в запущенном имении отставного генерала Левковича. Мой классный наставник устроил меня в семью Левковича в качестве домашнего учителя. Я должен был подготовить генеральского сынка-балбеса к двум осенним переэкзаменовкам. Старый помещичий дом стоял в низине. По вечерам курился вокруг холодный туман. Лягушки надрывались в окрестных болотах, и до головной боли пахло багульником. Шалые сыновья Левковича били диких уток из ружей прямо с террасы во время вечернего чая. Сам Левкович - тучный, сивоусый, злой, с вытаращенными черными глазами - весь день сидел на террасе в мягком кресле и задыхался от астмы. Изредка он хрипло кричал: - Не семья, а шайка бездельников! Кабак! Всех выгоню к чертовой тетке! Лишу наследства! Но никто не обращал внимания на его сиплые крики. Имением и домом заправляла его жена - "мадам Левкович" - еще не старая, игривая, но очень скупая женщина. Все лето она проходила в скрипучем корсете. Кроме шелопаев сыновей, у Левковича была дочь - девушка лет двадцати. Звали ее "Жанна д'Арк". С утра до ночи она носилась верхом на бешеном караковом жеребце, сидя на нем по-мужски, и разыгрывала из себя демоническую женщину. Она любила повторять, чаще всего совершенно бессмысленно, слово "презираю". Когда меня знакомили с ней, она протянула мне с коня руку и, глядя в глаза, сказала: - Презираю! Я не чаял, как вырваться из этой оголтелой семьи, и почувствовал огромное облегчение, когда наконец сел в телегу, на сено, покрытое рядном, и кучер Игнатий Лойола (в семье Левковичей всем давали исторические прозвища), а попросту Игнат, дернул за веревочные вожжи, и мы шагом поплелись в Чернобыль. Тишина, стоявшая в низкорослом полесье, встретила нас, как только мы выехали за ворота усадьбы. В Чернобыль мы притащились только к закату и заночевали на постоялом дворе. Пароход запаздывал. Постоялый двор держал пожилой еврей по фамилии Кушер. Он уложил меня спать в маленьком зальце с портретами предков седобородых старцев в шелковых ермолках и старух в париках и черных кружевных шалях. У всех старух были слезящиеся глаза. От кухонной лампочки воняло керосином. Как только я лег на высокую, душную перину, на меня изо всех щелей тучами двинулись клопы. Я вскочил, поспешно оделся и вышел на крыльцо. Дом стоял у прибрежного песка. Тускло поблескивала Припять. На берегу штабелями лежали доски. Я сел на скамейку на крыльце и поднял воротник гимназической шинели. Ночь была холодная. Меня знобило. На ступеньках сидело двое незнакомых людей. В темноте я их не мог разглядеть. Один курил махорку, другой сидел сгорбившись и будто спал. Со двора слышался мощный храп Игнатия Лойолы, - он лег в телеге, на сене, и я теперь завидовал ему. - Клопы? - спросил меня высоким голосом человек, куривший махорку. Я узнал его по голосу. Это был низенький хмурый еврей в калошах на босу ногу. Когда мы с Игнатием Лойолой приехали, он отворил нам ворота во двор и потребовал за это десять копеек. Я дал ему гривенник. Кушер заметил это и закричал из окна: - Марш с моего двора, голота! Тысячу раз тебе повторять! Но человек в калошах даже не оглянулся на Кушера. Он подмигнул мне и сказал: - Вы слышали? Каждый гривенник жжет ему руки. Таки он подохнет от жадности, попомните мое слово! Когда я спросил Кушера, что это за человек, он неохотно ответил: - А, Иоська! Помешанный. Ну, я понимаю - если тебе не с чего жить, то по крайности уважай людей. А не смотри на них, как царь Давид со своего трона. - За тех клопов, - сказал мне Иоська, затягиваясь, и я увидел щетину у него на щеках, - вы еще заплатите Кушеру добавочные гроши. Раз человек пробивается до богатства, он ничем не побрезгует. - Иося! - неожиданно сказал глухим и злым голосом сгорбленный человек. - За что ты загубил Христю? Второй год нету у меня сна... - Это ж надо, Никифор, не иметь ни капли разума, чтобы говорить такие поганые слова!-сердито воскликнул Иося. - Я ее загубил?! Пойдите до вашего святого отца Михаила и спросите, кто ее загубил. Или до исправника Сухаренки. - Доня моя! -сказал с отчаянием Никифор. - Закатилось мое солнце по-за болотами на веки вечные. - Хватит! - прикрикнул на него Иося. - Панихиду по ней отслужить - и то не позволяют! - не слушая Иосю, сказал Никифор. - Дойду в Киеве до самого митрополита. Не отстану, пока не помилует. - Хватит! - повторил Иося. - За один ее волос я бы продал всю свою паршивую жизнь. А вы говорите! Он вдруг заплакал, сдерживаясь и всхлипывая. Оттого, что он сдерживался, из горла у него вырывался слабый писк. - Плачь, дурной, - спокойно, даже одобрительно сказал Никифор. - Кабы не то, что Христя тебя любила, мишуреса несчастного, я бы разом кончил с тобой. Взял бы грех на душу. - Кончайте! - крикнул Иося. - Пожалуйста! Может, я того и хочу. Мне же лучше гнить в могиле. - Дурной ты был и остался дурной, - печально ответил Никифор. - Вот ворочусь из Киева, тогда и кончу тебя, чтобы ты не травил мне сердце. Забедовал я совсем. - А на кого вы хату покинули?-спросил Иося, перестав плакать. - Ни на кого. Заколотил - и годи! Нужна мне теперь та хата, как мертвому понюшка! Я слушал этот непонятный разговор. Над Припятью стеной подымался туман. Сырые доски пахли лекарственно и резко. По местечку нехотя брехал" собаки. - Хоть бы знать, когда припрется та чертова макитра, тот пароход! - с досадой сказал Никифор. - Выпили бы мы, Иосиф, косушку. Оно бы на душе и полегчало. Да где ее теперь взять, косушку? Я согрелся в шинели и задремал, прислонившись к стене. Утром пароход не пришел. Кушер сказал, что он заночевал где-нибудь из-за тумана и беспокоиться нечего - все равно пароход простоит в Чернобыле несколько часов. Я напился чаю. Игнатий Лойола уехал. От скуки я пошел побродить по местечку. На главной улице были открыты лавчонки. Из них несло селедкой и стиральным мылом. В дверях парикмахерской с висевшей на одном костыле вывеской стоял в халате веснушчатый парикмахер и грыз семечки. От нечего делать я зашел побриться. Парикмахер, вздыхая, намылил мне щеки холодной пеной и начал обычный в провинциальных парикмахерских деликатный допрос - кто я и зачем попал в это местечко. Вдруг по дощатому тротуару мимо окна промчались, свистя и гримасничая, мальчишки, и знакомый голос Иоськи прокричал: