Олег Павлов - Яблочки от Толстого

Поднялись к особняку, не музейному "флигельку", а второму, дому Волконских, где администрация. Напротив администрации жила своей жизнью конюшня. У конюшни сфотографировались на память. Между тем вывели скакуна, любимого Владимиром Ильичом, и тот не удержался, вскочил залихватски на этого Аракса, даже пиджака не снял и погарцевал с детской радостью, а после спрыгнул на землю. Лошадей в усадьбе держат для работ и катания туристов - можно за плату проехаться по усадьбе. Приносит она музею миллион рублей дохода то ли в неделю, то ли в день. То ли по знаку Владимира Ильича, то ли по зову его откуда-то из-за кустов вышли четыре похожие, как подобранные, красивые молодые девушки в расклешенных брюках - оказалось, экскурсоводы, и мне чуть было не почудилось, что их тоже в усадьбе для красоты растят.

Сфотографировались на фоне дома Волконских. Потом, четверо, пошли мы со своей девушкой ходить-бродить. Она спросила, что мы хотим посмотреть, и мы пошли на могилу Толстого. У могилы постояли, поговорили. Могила одинокая, без надгробья, только поросший травой холм. Зимой, если не расчищать, это место завалило б снегом, все б исчезло в сугробах. Сфотографировались, пошли к пруду. Одиноко сидя у музейного пруда, добывал рыбу или отдыхал местный житель. Так как музей под охраной, выходило, что он браконьер. Спросили, много ли наловил рыбы. Он задрал голову и угрюмо поглядел, верно, не давали ему покоя и спрашивали его насчет рыбки раз в двадцатый. Выловил леску с крючком, злой, и пошагал подальше, отсел на самый край пруда, ближе к деревне.

По дороге от пруда вдалеке на яснополянских дорожках мелькала красная атласная рубаха. Седенький старик с бородой расхаживал в рубахе и сапогах, ряженный под мужика. Мне подумалось после яблок, девушек и брички, что это не иначе как музейный работник. И я спросил без всякой другой мысли: "Что это дедок у вас, тоже для красоты?" Однако ж выяснилось, что это писатель Дмитрий Михайлович Балашов, автор исторических романов, приехавший в этот день получать присужденную ему премию Л. Н. Толстого, а в одежде такой он ходит даже по Москве. Теперь я стал внимательней, понимая, что в усадьбе не одни мы, да и стал действительно примечать то и дело новых людей. Про одного, в черном керенском френче, со значком царского орла в петлицах, я подумал, что это почитатель исторических романов. Потом еще человека увидел, коротко стриженного, бритого, боксерского сложения, но с лицом отрешенным, бетонным, так что уже и странно было думать, чтобы он что-то читал. Он рыскал глазами и глядел подозрительно. Обнаружилось, что этот был не читатель или писатель, а телохранитель Ганичева, председателя Союза писателей России, ежегодная премия этого союза и вручалась Дмитрию Михайловичу. Скоро узнали, что в усадьбе есть какая-то пресса, говорили, что приехало и телевидение. В воздухе носилась нервозность, взгляды и позы стали самые натянутые. Я сам насчитал тройку видеокамер и, не зная, кто меня снимает и для чего, глядел дурачком в объектив одной из них.

Видеокамера личная была у Антона Уткина, чей роман "Хоровод" - это было уже всем известно - "Новый мир" печатает, начиная с сентября в трех номерах. Уткин блуждал по Ясной Поляне, привлекая внимание своей камерой, очень большой, важной, черной. Похожей на пулемет. Многим казался он телевизионщиком, и поневоле исполнил эту роль как уготованную: взял вдруг интервью у Балашова под видом того, что с Центрального телевидения, а Дмитрий Михайлович и наговорил от души, за все годы молчания. "Он наш Союз еврейским назвал, и я это на пленку заснял, можно отдать сюжет в программу "Времечко", они покажут". Мы никто не удивляемся, не сомневаемся, скучаем: ну, назвал, ну, еврейский, ну, покажут - ну и что?

В дом повели на экскурсию группу одних писателей, и тут нагрянул сам Дмитрий Михайлович, которого я увидал наконец вблизи, со свитой из пожилых напомаженных дам. Их просили обождать, чтобы не толпиться всем в комнатах, но одна из дам вдруг взвилась и стала кричать на девушку-смотрительницу: "Перед вами великий писатель земли русской, как вы смеете указывать, дорогу Дмитрию Балашову!" Но притом дама уже обула войлочные музейные и сам Дмитрий Михайлович обул тапочки на мужицкие сапоги. Вид его в тапочках был фантастический, однако он и в тапочках не утерял староверского осуждающего выражения лица.

В доме Дмитрий Михайлович разглядывал под стеклом каждую картинку или предмет, опуская и поднимая голову, будто б клал поклоны. Я же помню чей-то вопрос: "Почему на кресле рабочем Толстого подушка, зачем он подкладывал?" - и ответ будничный экскурсовода: "Дело в том, что у Льва Николаевича был геморрой..." Помню, как глядел на картинки, предметы, старался их запомнить, но уже думал, знал, что почему-то они позабудутся, а втемяшивается-то всегда в голову сама собой всякая глупость, мелочь, только и мелькнувшая в уме. Запомнились старухи, что сидели в каждой комнате в уголке и хранили их покой. Они тоже были в тапочках, в домашних, взятых на сменку из дома; и эти обычные поношенные тапочки производили все то же впечатление музейных предметов, чуть закостенелых, отчужденных от жизни, которые нельзя, запрещается трогать руками.

Из окошка дома, куда я поглядел, изнывая от хождения по музейным комнатам, увидел вдруг двоих и вовсе подозрительных людей, рыскавших что-то на задках дома. Они были в черных смокингах, затянутые в них, что устрицы, смуглые, скуластые, а один курил сквозь зубы. Подумать, что в Ясную Поляну съехались поразвлечься, возможно, тульские уголовные авторитеты, было дико, но потому только, что здесь уж им было не место. Мы вышли из дома. Сфотографировались на крыльце. А два этих человека вдруг вынырнули из-за угла, но уже без смокингов, а в белых шелковых рубахах и деловито распоряжались горсткой людей, которые строили что-то на веранде дома из дощатых щитов. Один из них крикнул на строителей: "А где шампанское?" - и мимо про- несли на подносе серебряном натуральную бутылку шампанского. Вдруг вырос у веранды, как из-под земли, настоящий, живой Лев Николаевич Толстой - было даже видно, как слезятся старчески его глаза. Он потоптался у крыльца, глядя на столпившихся людей с удивлением, как на дикарей, и, не в силах больше терпеть посторонних любопытных взглядов из толпы, скрылся тяжеловато за угол дома.

Спектакль значился в программке праздника, но легко ли было подумать, что будет это такой спектакль, как наяву. Я думал, что покажут отрывок из толстовской пьесы, а оказалось - и в том была вся соль - в интерьерах усадьбы разыграется актерами его, Льва Николаевича, личная драма. Старик в толстовском одеянии был пожилой седенький актер, с приклеенной бородой. И те двое в смокингах, деловые, оказалось, играли роли в спектакле и по ходу действия выскочили они разок унимать отца, играли эти двое сыновей Льва Николаевича.

Читать дальше