Федор Зарин-Несвицкий - Борьба у престола

– А граф Рейнгольд? – сказал он.

– Ах, ты все еще думаешь об этом! Хорошо же! – И с шутливой угрозой в голосе она добавила: – В таком случае меня проводит граф.

– Ог нет, нет! – с испугом воскликнул Арсений Кириллович.

Она рассмеялась:

– Так‑то лучше, мой мальчик.

– Скажи, – нежно и тихо начал Шастунов, низко наклоняясь к ней, – скажи, ты любишь меня?

Она только взглянула на него.

– А что же Левенвольде? Скажи, скажи, – настойчиво повторял он. – Я слышал…

Лицо Лопухиной вспыхнуло. На одно мгновение на нем показалось несвойственное ей жесткое выражение. Ей было неприятно это постоянное напоминание о Рейнгольде. И неприятно оно было ей потому, что она сама в эти минуты хотела забыть о Рейнгольде, потому что она знала, что Рейнгольд, в силу долгой связи или тех таинственных причин, которые иногда приковывают женщину к недостойному ее мужчине, имеет над ее телом странную власть. Что когда она видит в его прекрасных глазах загорающуюся страсть она закрывает свои глаза и теряет над собою волю. В те дни, когда Рейнгольд озабочен, холодев, почти не бывает у нее, она забывает о нем или думает о нем с пренебрежением. Но стоит ему явиться влюбленным, страстным, с нежным голосом и желаньем в глазах – она снова его.

Она была увлечена красотой и молодостью Арсения Кирилловича, минутами почти ненавидела Рейнгольда и снова тянулась к нему и была неверна и тому и другому, словно отданная во власть демонам чувственности.

– Если хочешь, чтобы я любила тебя, – отвечала она, – никогда не говори мне о нем!..

Но, заметя, что ее слова странно поразили Арсения Кирилловича, она с нежной улыбкой добавила:

– Я не хочу ни о чем говорить с тобой, кроме твоей любви. И притом у меня так много врагов… среди женщин…

– Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, – почти весело сказал князь, успокоенный ее словами.

Лопухина допила вино и встала.

– Я вернусь к цесаревне, – сказала она. – Она не любит, когда от нее уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом.

Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.

Морозный воздух дышал им в лицо. Блестел снег под зимней, ясной луной, быстро неслась лошадь, и им казалось, что только они и есть в этом мире.

Лошадь остановилась у дома Лопухиных.

– Ты зайдешь ко мне? Мужа не будет до утра, – едва слышно произнесла Лопухина.

Хотя Василий Лукич и продолжал жить во дворце, но строгий надзор за сношениями императрицы с внешним миром был уже невозможен. Уже формировался двор. Прасковья Юрьевна Салтыкова, ее сестра Марья Юрьевна Черкасская, Авдотья Ивановна Чернышева, графиня Ягужинская, баронесса Остерман и Лопухина были пожалованы в статс – дамы. Рейнгольд – в обер – гофмаршалы, Кантемир, граф Матвеев и некоторые другие были сделаны камер – юнкерами. Варенька Черкасская и Маша Ягужинская – фрейлинами.

Никто не мог запретить императрице принимать своих придворных. Кроме того, женщины как‑то не возбуждали особых подозрений у Василия Лукича. Герцогиня Мекленбургская чуть не жила во дворце.

Остерман, все еще, по его уверениям и уверениям его жены, тяжко больной, сейчас же воспользовался этой свободой сношений. Он направлял действия императрицы при посредстве своей жены, и особенно Чернышевой и Салтыковой. Указывал, кого из гвардейцев следует привлечь к себе, как держать себя по отношению к Верховному совету. Он одобрял ее и советовал осторожность и терпение. По его указанию она пожаловала камер – юнкерство Матвееву и Кантемиру, а потом и Гурьеву. Это все были ярые сторонники самодержавия, имевшие за собой много отчаянных молодых голов среди гвардейцев, мечтавших о фортуне, случае или просто ненавидевших верховников по тем или другим причинам, как, например, Кантемир ненавидел князя Дмитрия Михайловича из‑за майората. И безусловно, все ненавидели и презирали ничтожного Алексея Долгорукова, наглого в счастье, трусливого в беде, корыстного и жадного.

Мало – помалу эта группа, благодаря милостям императрицы, уму Кантемира, интригам Рейнгольда и широким, безудержным кутежам графа Федора Андреевича, спаивавшего чуть не целые полки, все увеличивалась новыми и новыми членами и, наконец, по мнению Остермана, зорко за всем следившего, уже достигла значительной силы.

Он хорошо знал, что примерно с такими же силами Меншиков и Толстой возвели на престол Екатерину. Надо только в нужный момент собрать эту силу и неожиданно поразить растерявшегося врага. Старик знал каждый шаг друзей и врагов.

Верховники, хотя наконец и поверили его болезни (никого из них даже не допускали к Андрею Ивановичу), все же считали долгом посылать ему протоколы, указы, доклады при кратких секретных мемориях, обыкновенно составляемых Василием Петровичем, об общем положении дел.

Вице – канцлер внимательно все прочитывал и возвращал в совет доклады и указы неподписанными. Он ведь так плох, что не может держать в руках пера.

Об успехах среди сторонников самодержавия он знал подробно от Рейнгольда. О настроении шляхетских кругов – от своей жены, имевшей сведения от княгини Черкасской, а через Салтыкову – от ее брата – фельдмаршала, у которого постоянно собиралось шляхетство. во главе с генералом Матюшкиным.

Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жен он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен вер – ховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.

Все эти меры имели успех, и, казалось, вице – канцлеру удалось всех натравить на Верховный совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.

В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице – канцлер мечтал с закрытыми глазами о своем грядущем величии.

Императрица, по – видимому, все больше и больше проникалась его советами и решимостью к предстоящей борьбе.

Горделивые мечтания Остермана были нарушены приходом его жены. Она приехала из дворца, видимо, взволнованная.

– Ну, что там? – спросил Андрей Иванович, целуя ее руку.

– Я ничего не понимаю, – начала баронесса.

– Моей маленькой Марфутчонке ничего и не надо понимать, – с улыбкой ответил Остерман. – Ей следует только быть внимательной и исполнять со своим обычным женским искусством поручения своего старого мужа.

– Это не мало, – отозвалась Марфа Ивановна.

– Это очень много, – сказал Остерман, снова целуя ее руку. – Но в чем дело?

– Я до сих пор думала, – начала баронесса, – что князь Черкасский ненавидит Дмитрия Голицына, князь Трубецкой – фельдмаршалов, а генерал Матюшкин, свойственник и любимец государыни, стоит на ее стороне против всего Верховного совета.