Николай Переяслов - Урок кириллицы

Прочитав письмо Таракьянца, я тут же написал заявление на отпуск и побежал к нашей заведующей Эльвире Марковне.

- Ну что ж, ну что ж, - в раздумии произнесла она, ознакомившись с моей просьбой. - Это, наверное, даже кстати, что ты едешь в столицу. Весьма кстати... Я тут как раз пробила в Управлении культуры разрешение открыть при библиотеке музей нашего писателя-земляка Василия Горохова, и мы с ним договорились, что он передаст нам для этой цели часть своего личного архива. Вот ты его у Василия Николаевича и заберешь, я думаю, это будет сделать нетрудно. Так что можешь считать эту поездку командировкой...

Она дала мне листок с телефоном Горохова, подписала заявление на отпуск и даже пообещала по доставлении гороховского архива решить вопрос с возмещением дорожных расходов. После этого я побросал в дорожную сумку кое-какие манатки, купил в подарок Фимке бутылку лучшей в России водки "Расторопша" самарского завода "Родник" и на всякий случай - вдруг он живет с сестрой или матерью (я это, честно говоря, как-то совершенно забыл) коробку самых лучших в стране конфет шоколадной (опять-таки, блин, самарской) фабрики "Россия", а затем переплыл на катере на левый берег Волги, вскочил в первый же идущий в столицу поезд, в котором нашлось для меня свободное место, залез на верхнюю полку и чуть менее суток, сжимаясь под серой простыней, гордился пространством за то, что росло на дрожжах, и уже следующим вечером звонил в обитую черным дерматином бронированную дверь Фимкиной квартиры в одном из новеньких домов на Марьинском бульваре всё разрастающейся столицы.

Из-за того, что район Марьино, где жил Таракьянц, был, как мне пояснил один встретившийся мужик, только недавно построен Лужковым на месте бывших полей аэрации ("- Ну, говносборников, бля... Сюда раньше со всей Москвы дерьмо сваливали...") и люди ещё не успели разобраться в его не совсем четкой планировке, на поиски нужного мне дома ушла целая куча времени, но поскольку, выезжая вчера из Самары, я не решился беспокоить друга телеграммой с просьбой о встрече, то теперь был вынужден искать его жилище самостоятельно, плутая среди новостроек и выслушивая самые противоречивые советы встречных.

Но вот, наконец, мой палец утопил черную кнопочку звонка, за дверью послышались чьи-то шаги, звякнули какие-то запоры и цепочки, и я оказался в объятиях своего боевого товарища.

- Лё-ёха-а! Ты-ы! Ну, ва-аще-е прикол! - орал он дурным голосом, таща меня за собой внутрь квартиры. - Пацаны, знакомьтесь, это мой армейский корефан Лёха! Он меня, бля, в Грозном на себе из-под обстрела выволок, когда меня там чехи подстрелили! В натуре! Как мешок картошки с базара, объявил он сидящей в одной из комнат компании, в которой, между тем, были отнюдь не одни пацаны.

- Лёха, Лёха, Лёха, без тебя нам плохо, - тут же протренькал на гитаре один из сидевших на диване пацанов.

- Но теперь-то, слава Богу, можно выпить и за Лёху, - продекламировала ему в лад соседка по дивану - девица в короткой черной майке с белой надписью на груди: "Prigov - eto Pushkin segodnya!"

- Ты не удивляйся, что они тут все в рифму шпарят, - подавая стакан с водкой, пояснил Таракьянц. - Это студенты Литературного института, друзья моего брата Борьки, - кивнул он на широкоплечего курчавого парня, пытающегося в эту минуту открыть бутылку сухого вина, пропихнув карандашом внутрь пробку.

- А он сам - тоже поэт? - уточнил я.

- Он? - на мгновение задумался Фимка, и честно признался: - А хрен его знает! Он такой жуткий модернюга, что его писанину нельзя толком отнести ни к стихам, ни к прозе, вот сам потом увидишь!

Курчавому брату Фимки наконец удалось протолкнуть пробку вглубь горлышка, пустовавшие стаканы были наполнены, и компания потянулась ко мне чокаться. Затянувшись пару раз сигаретой, которую курила девица в черной майке, гитарист лениво тронул струны и запел. Пропустив потонувшее в окружающей болтовне начало, я вдруг поймал какие-то показавшиеся мне знакомыми интонации и прислушался к песне внимательнее:

...Какие повсюду

ужасные цены,

напиться в дымину

и то денег нет.

За нашим бокалом

сидят - бизнесмены

и девушек наших

ведут в кабинет...

- Это что - переделанный "поручик Голицын"? - наклонившись к Фимке, спросил я полушепотом.

- Ну да, - кивнул он. - Они же тут все постмодернисты, а главный творческий принцип постмодернизма - это пародирование всего написанного предшественниками, обыгрывание широко известных в народе произведений, скрытое цитирование чужих строк, использование популярных персонажей и тому подобное трюкачество, причем, как правило, с опусканием любой используемой темы до уровня рядовой хохмы. Вон сидит главный идеолог и теоретик постмодернизма Слава Бройлерман, - указал он кивком головы на рыжего, с какими-то грязноватыми и, как сказала бы моя украинская бабушка, засмоктанными прядями длинных волос юношу в парусиновой куртке, который, думая, что его никто не видит, запихивал тайком ото всех во внутренний карман два банана со стола. - Нынешней зимой он опубликовал в "Литературке" нашумевшее исследование о современной любовной лирике - "Болеет фаллос одинокий", а два месяца назад выпустил книгу статей "Котлета в тексте", в котором объясняет основы своего направления. Скрытая в тексте цитата, говорит он, это практически то же самое, что и запеченная в тесте котлета можно жевать вместе с тестом, не различая вкусовых составляющих, а можно чувствовать вкус теста и вкус мяса по отдельности. Если захочешь, я дам тебе потом почитать, там есть кое-что любопытное... А вон тот, стриженный под призывника, в темных очках, это, как говорит Борька, гордость всей нашей завтрашней литературы - Гектор Анаврин. Правда, нынешней весной его отчислили из института за неуспеваемость, он там завалил экзамен по русскому языку, но при этом сумел повернуть дело так, что это только прибавило ему популярности. Он ведь теперь говорит всем, что его выгнали за творческую независимость, - то есть за то, что, мол, он "не укладывался в общепринятые стереотипы". Хотя Борька вон говорит, что, если не заваливать экзамены, то сейчас если за что и выгоняют, то как раз за то, что ты в эти стереотипы "укладываешься". Но - не случайно он написал роман о рекламе, видимо, знает это дело, если даже свою неудачу сумел обернуть победой! Другого кого-нибудь выгони из института, так у него на этом событии всей судьбе абзац придет, а у Анаврина, наоборот - взлёт популярности начался. "Самый загадочный писатель поколения тридцатилетних", - пишут теперь в предисловии к его книгам. Я, правда, прочитал пока только одну из них, да и то раннюю - "Секс по домофону". Ничего, помню, забавная такая вещица... А вот в июньском номере "Нового мифа" за этот год напечатан его роман "На задворках Великой Ичкерии", так я, блин, тебе честно скажу: не дочитал его даже до середины - фигня полнейшая, какие-то сваленные в кучу анекдоты плюс длиннющие цитаты из научно-популярных брошюрок о буддизме. А весь сюжет, бля, заключается в том, что Давыдов с Нагульновым прибыли в Грозный создавать колхоз имени Шамиля, пьют там целыми днями чачу, трахают чеченок и, вызывая время от времени дух Джохара Дудаева, обсуждают с ним, как им поскорее присоединить к Чечне Индию, назначить махатм звеньевыми и бригадирами, а самим погрузиться в затяжную нирвану... Бройлерман говорит, что это - самая знаковая вещь для поколения сегодняшних двадцатипятилетних, и что они от неё прямо-таки тащатся...