Борис Письменный - День конституции

Борис Письменный

День конституции

- Ты абсолютно неправ, сынок, - сказала мама. - Умный мальчик, а говоришь бессмыслицу. К тому же это скоро совсем отменят. Ты родился, живешь и учишься в России, знаешь только по-русски - значит ты русский. Понятно?

- Спасибочки. Только в школьном журнале написано по-другому.

Зазвонил телефон. Мама сняла трубку, хмурясь, слушала, и сказала Извините, здесь не москательные товары. Какой номер вы набираете?

- Роза, дай трубку, Роза, дай мне сию минуту, умоляю, не клади! - вдруг заметался папа, но мама уже разъединила.

- В чем, собственно, дело, Пиня?

- Эх! Я же просил. Вчера я ошибся номером и, знаешь, что мне сказала одна сволочь? Положи трубку дурак!! Зря повесила Роза, ух, я б им ответил!

Телефон снова ожил. Папа схватил трубку. - Полож...! Открыл рот, слушая.

- О-го-го...- закричал, - Сколько лет! Как раз собирался тебе, думаю, дай позвоню...Откуда? Слышно, как рядом... Не может быть! Конечно, что за вопрос, безо всякого-якова...

Повесил, наконец, трубку. Сказал растерянно:

- Это Шойл. И не из Риги, а здесь. Говорит совсем рядом, сейчас зайдет. Гром с ясного неба.

- Мне только гостей не хватает, - сказала мама. - Не то я на минуточку присела.

Она пошла на кухню.

- Роза, это не гость, а мой двоюродный брат, - сказал папа, - Не виделись сто лет и ты прекрасно знаешь, что он единственный сын тети Рохл, цум-ей-гилайне-йорим...

- А что я говорю? Я что-нибудь сказала? Я просто знаю обычные штучки принесет бутылку кислятины, что в рот не взять, а мне тут - закатывай стол: салаты, закуски, тарелки... А я устала. Могу я когда-нибудь устать!

Пришел Шойл. Принес красивый букет, поцеловал маме руку.

- Шойл, я так рада. Всегда говорю Пине - где Шойл?

- Паршивец! - кричал папа. - Трудно было раньше собраться! Будто нас нет на свете.

- Верно, - добавляла мама, - Забросили и не появляетесь. Котька, поздоровайся с дядей, покажи свой новый альбом.

Тем временем папа разгружал поданную Шойлом сумку, вытаскивал из нее рижский Бальзам, коньяк, конфеты, всякую всячину...

- С ума сошел! - говорил папа. - У нас же все абсолютно есть. Зачем так тратиться - ты что Ротшильд! Или - у тебя какое событие?

- У всех у нас событие, - сказал Шойл. - Симха Тора заходит.

- Фу ты ну ты, - заохал папа, - Конечно, конечно... Мы тут так закрутились - все на свете забудешь.

- Неправда, - поправила мама, - мы прекрасно помним наши советские праздники. Почему мы должны ходить в церковь!

- В синагогу, - сказал Шойл. - Хотя, кто вас знает? Он показал на иконы, мамину гордость, висевшие по сторонам трюмо в прихожей.

- Иконы, на минуточку, ценятся во всем мире, - сказала мама. - Это, прежде всего культура и традиция, каждый образованный человек обязан...

- Я и говорю, - продолжил Шойл, - Симха Тора - старая традиция. Постарше икон будет, верно, Пиня? Хотите, считайте сегодня - День Конституции.

- Котенька, иди погуляй, - сказала мама.

- Не пойду, - сказал Котя из принципа. - Я большой, мне можно...

Ему нравился дядя Шойл - большой, сильный и красиво рыжий. Котя стеснялся своей рыжести и веснушек, а у дядя Шойла они были повсюду, даже на руках и шее, и это было красиво. Вообще, дядя Шойл был похож на канадского хоккейного профессионала Бобби Халла, а не на какого-нибудь еврея, родственника с периферии. В присутствии дяди Шойла даже папа начинал хорохориться, шуметь, хохотать, зажигать папиросу. Вот и сейчас он тормошил маму и делал ей 'козу'. Он заговорщески подмигивал Коте. Он хлопал Шойла по плечу и рвался допить из горлышка бутылку вишневки, которая, чуть початая, стояла себе без дела в серванте третий уж год.

В такие минуты, Коте казалось, что и его собственный папа не очень-то похож на еврея. В свои неполные одиннадцать лет, даже при приличной школьной успеваемости и, как говорили, с врожденной гениальностью по маминой линии и с логическими талантами с папиной стороны, Котя еще не был профессором. Но, в чем-чем, - в способности 'отгадать еврея' он уже был мастак. В этом, того сам не замечая, его чуть ли не ежедневно тренировал сам папа. А уж папа никому не давал себя облапошить, отколошматить или обдурить. Он раскусывал все и вся. Что вы хотите - он нередко выходил из туалета с полностью решенным газетным кроссвордом!

Вот и сейчас, по телевизору шли титры какого-то фильма и папа привычно перечислял: Гишлер, Галицкий, Зискин - одни аиды. Смотри, Шойл, и сам постановщик их - Македонский - не лучше остальных. И не пытайтесь со мной спорить. Шойл, ты помнишь Магедонских, что жили в Брагине, у мельницы?

- Македонский - был великий полководец. - Усмехаясь, сказал Котя знаменитую фразу из фильма Чапаев!

- Не смеши меня, Котя, - сказал папа, - С тем Македонским еще нужно как следует разобраться, а этот жук - стопроцентный.

- Пиня, - воскликнула мама, - Что с тобой! Ты говоришь жуткие вещи.- В самом-то деле, - сказал Шойл, - Зачем считаешь? Все от Авраама.

- Котя! Сию же минуту - гулять! - крикнула мама.

Котя схватил кепку и выбежал на лестницу.

Во дворе ФЗУшник Гусятин ремонтировал свой мопед. Он сидел на кирпичах и промывал детали в машинном масле. Вокруг толпилась малышня -'шестерки',

у каждого в руке - промасляная тряпка. Они соревновались, кто из них вытрет порученную детальку лучше всех.

- За показ деньги плотят, - сказал Гусятин Коте. - Бери концы, наяривай.

Котя взял тряпку и натер колпачок до металлического блеска.

Постепенно Гусятин доверил ему окунание деталей в черное масло, а сам сидел, курил и плевал в пестрый плакат на меткость и на расстояние. Плакат висел на стене котельной и призывал - 'Превратим Москву в образцовый коммунистический город'. Гусятин доплюнул до Кремля на плакате и теперь старался достать до дверей управдома, туда, где девчонки играли в 'эники-беники-ели-вареники'.

- Котенька, брось эту грязь, сейчас же! - крикнула из окна мама.

У Коти упало сердце. Он делал вид, что не слышит, что это - не ему. Дело в том, что мама картавила самым бессовестным образом. Он надеялся, что она скроется и никто не заметит.

Гусятин заметил. Перестал плеваться и уставился на Котю водяными глазами, сказал: - Богха, вигходи из могха, могхду бить буду.

Котя бросил железки на асфальт и пошел к своему парадному, из которого уже выходили дядя Шойл и папа.

- Здрассте-пожалуйста, - сказал Гусятин папе, когда тот проходил мимо.

Синагога в Москве - на улице Архипова. В самой ее середине. Архипова, по-существу говоря, и не улица, а - так - переулок между параллельными улицами, Богдана Хмельницкого - наверху и Солянкой - внизу.

Если на Хмельницкого встать на самокат, то можно свободно скатиться на Солянку за пять минут. Наверное, это был бы здесь лучший транспорт, потому что, когда хотя бы две машины едут навстречу по Архипова, это почти ЧП.