Алексей Писемский - Питерщик

- А так и понимайте... Вы теперь, как мы это видим и слышим, идете в разоренье, на всех словах ваших нас обманули: сказали вы нам, что вы купец, человек вдовый, а в самом деле вы не что иное, как серый мужик и человек женатый, - и потому, извините, знакомство ваше нам зазорно.

Так мне сделалось от этих ее слов горько и стыдно, что я чуть не всплакал.

- Ну, - говорю, - Наталья Абросимовна, не вам бы мне это поученье делать!.. Конечно, много я виноват перед богом, перед моим господином и перед семейством, но не перед Палагеей Ивановной. Про вас я молчу, вы тут дело стороннее, - бог знает, как и вмешались тут; а если вы попускаете, что я вас некоторыми моими словами обманул, так уж это - извините - вы говорите пустые слова. Вы живете на одном со мной дворе: здесь вам малый, мальчишка скажет, кто я и что я такое; но вы до сего дня слова со мной об этом не говорили, а если я теперь в такое расстройство пришел, так только единственно для вашего удовольствия. Капитал у меня был прежде настоящий, как следует подрядчику. В эти полтора года я рюмки вина не выпил, куска хлеба без вас не съел, на себя сапогов новых не сделал, - так где же мои деньги, как не в ваших сундуках?.. Поступать вам со мной так стыдно!.. По несчастному моему положению, поддержать бы меня следовало, а не то что, как паршивую собаку, отгонять от себя!..

- Сделайте милость, у нас ничего вашего нет, - отвечает она мне.

- Как, - говорю, - сударыня, нет?.. Да эта самая фатера - и та моя.

- Про фатеру, - говорит, - не беспокойтесь, мы завтра же очистим ее.

- Нет-с, - говорю, - позвольте, я вас не спущу. Надобно еще прежде маленькой расчетец сделать, - и не с вами: вас я и знать не хочу, хоть вы и ставите себя очень высоко, а собственно - с Палагеей Ивановной.

- Палагея Ивановна, - говорит, - никакого с вами расчета делать не будет, а стращать вы нас не можете, мы вас не боимся. Наш чиновник-родственник хорошо знаком с частным приставом. Если вы станете много грубиянить, так вас за нас в острог посадят.

- В острог меня посадить не за что. Ваш чиновник и частный пристав, может быть, люди и хорошие и сильные, но и я тоже в обиду не дамся: найду начальство и выше, представлю дело, как оно есть, - они нас рассудят лучше.

После этих моих слов начала тетка, без всякого зазренья, браниться, я тоже не уступаю... Чем бы между нами кончилось - не ведаю... Только вдруг выходит сама Палагея Ивановна, худая этакая, слабая.

- Какой, - говорит она мне, - угодно вам со мной счет иметь?

- А такой, - говорю, - что тетенька обнесла меня на письме и словами, но для меня все это самое ничего не значит, и я хочу только знать, как вы меня понимаете.

- Я, - говорит, - тоже вам скажу, чтобы вы оставили меня в покое. Я, говорит, и напредь сего все делала через силу, а теперь имею другого жениха и пойду за него замуж.

- Это, - говорю, - сударыня, дело доброе, но чем же я-то виноват? За что мне-то пришлось для вас приданое давать?

- Не корите меня вашим добром, - сказала она мне на это, - я ничего вашего за собой не оставлю, - и тотчас же подскочила к шкафу, отмахнула его и начала выкидывать все платья.

Как тетка ни отговаривала, - не слушает, из лица побледнела, губы дрожат, на глазах слезы, начал кашель ее бить, и вдруг, сударь, - я этакого страха и не ожидал, - вдруг кровь горлом пошла. Стало мне ее жаль непомерно, забыл я всю свою досаду!..

- Не горячитесь, - говорю, - Палагея Ивановна, ничего я из этого не возьму, по пословице: дарят, так не корят... Сказал я вам не по злобе, а от своего собственного горя. Прощайте, говорю, не поминайте меня лихом, а добром, может быть, и не за что.

- Ну, Клементий Матвеич, - отвечает она мне, - бог нас рассудит, кто из нас против кого виноватее: вы много на меня денег протратили, а я из-за вас здоровье потеряла.

- Тем наше свиданье и кончилось. Как пришел я в свою фатеру, ничего не помню, и тут же слег, - сразу весь пожелтел, точно шафраном всего выкрасили. Стащили меня в больницу, провалялся я там два месяца, и когда на третий выписался: ни крова, ни пищи, ни денег, ничего нет. Иду я к дяде, с которого вся и история началась. Принял он меня, дай ему бог здоровья, невзираючи на все мое убожество, ласково. Рассказал я ему все мои похожденья. "Ничего, говорит, Клементий: со мной в молодых годах было то же самое, два раза из Питера в одной рубахе сходил. Совет мой тебе такой: иди ты теперь в деревню, там ты поочувствуешься". - "Нет, говорю, дядя, ни за какие тысячи не пойду в деревню в этаком безобразии; помоги ты мне здесь, дай ты мне здесь пооправиться". Как меня старик ни отклонял, я стою в одном; он видит, делать нечего: принял меня к себе, жалованья положил пятнадцать целковых в месяц, только никуда не отпускал и с артелью работать заставил. Проку выходит мало: руки на дело не поднимаются, почесть половина работников к нему от меня отошло, прежде под началом были, а тут стали подтрунивать; я же был всегда большой гордец. Для меня это показалось пуще вострого ножа. Сказамши, что будто бы думаю в деревню сойти, отошел; жалованье, какое пришлось, пропил и поступил к мяснику, говядину таскать на лотке, дело непривычное: первый день проторговал целый рубль, на другой день поостерегся, так ничего не продал, и затем, сударь, начались мои разные похожденья: был я дворником, был водовозом. Отрада была только в том, что, как появится в кармане хоть гривенник, сейчас его в кабак. Дня по два совсем не емши был, одежа - словно рубище, сапоги - только одно звание... Стыдно признаться, а грех потаить: бывали такие случаи, что Христа ради просил.

- А Палагеи Ивановны ты больше уж не видал?

- Встретил раз: едет с каким-то хватом, еще худее стала, точно мертвая сидит; не на счастье мы, видно, друг с другом сходилися.

- Ну, а здесь как? Будто уж здесь и смирно живешь? Мне кажется, что у вас с Марьей - десятским-то - кое-что идет, - заметил я.

Клементий улыбнулся и слегка покраснел.

- Вы уж много видите, чего бы и не надобно, - только нет, сударь, напраслину взводите; будет, что и на словах пошучу. Прежняя дурь из головы выскочила: сердце болит каждую минуту, видючи себя в таком положении, после того, чем был я прежде.

- Как же в деревню попал?

- Почти что насильно. Пачпорт у меня вышел, из деревни не шлют; я было к одному господину, которому от нашего помещика приказанье было, - так и так, говорю, нельзя ли мне выдать билет. - "А вот, говорит, погоди я тебе выдам, - я уж давно до тебя, голубчика, добираюсь". Задержал он меня у себя на фатере, приискал попутчика из здешних мест, человека этакого аккуратного, крутого, сдал ему меня под расписку, - тот и свез, только что не на привязи. До сих пор, батюшка, я этого господина поминаю добром. Не распорядись он со мной таким делом, может быть, погиб бы совсем. Предоставил меня мой извозчик прямо в нашу усадьбу... И стыдно-то и страшно. Чуть не умер в это утро, ожидаючи, когда в горницу позовут, - наконец, требуют: посмотрел на меня барин. Я весь дрожу, слезы у меня в три ручья так и текут по щекам. "Ну, братец, - говорит он мне, - много мне об тебе дурного говорили, но я не верил, а теперь вижу, что правда. Наказывать мне тебя стыдно, хоть ты и стоишь того, а скажу тебе только одно, что чужой стороны тебе в глаза не видать. Коли не умел там обстоятельно жить, так ходи за косулей и справляй заделье". Так-то теперь я здесь и живу. В Питер хочется, а попроситься не смею; а если бы, кажись, попал туда, и хоть бы какая маленькая линия вышла, так бы в полгода раздышался лучше прежнего.