Алексей Писемский - Виновата ли она

- Oui, il a beaucoup de talent pour la musique*.

______________

* Да, у него большой музыкальный талант (франц.).

В отношении Лидии Николаевны больше отмалчивался и только назвал ее милою дамою, а Надину умною девушкою; говоря же об Иване Кузьмиче, сделал гримасу.

Возвратившись домой, я застал у себя нечаянного гостя. Леонид возвратился в Москву и уже часа два дожидался меня на моей квартире. Он приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой, но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил:

- Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука.

- Кончили курс? - спросил я.

- Да.

- Кандидатом?

- Да.

- Много занимаетесь?

- Нет; все было не до того... У сестры бываете?

- Как же.

- Что она, здорова?

- Не совсем, кажется.

- А что благоверный ее?

- Тоже прихварывает, только своего рода болезнию.

- Опять разрешил, - проговорил Леонид и потом, помолчав, прибавил: Курдюмов часто там бывает?

- Каждый день, - отвечал я.

Он нахмурился.

- Я познакомился там еще с новым лицом, с сестрою Ивана Кузьмича, сказал я.

- Она еще все гостит? - проговорил Леонид.

- Гостит и не думает уезжать.

- Что ж она тут делает?

- Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову.

Леонид ничего не отвечал, но еще более нахмурился и несколько времени ходил взад и вперед по комнате.

- Вы говорили с сестрою? - спросил он вдруг меня.

Я догадался, о чем он спрашивает.

- Говорил один раз.

- А что именно?

Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш об Курдюмове и визит к сему последнему.

- Курдюмов какой-то всеобщий художник! - заметил я.

Леонид вышел из себя.

- О черт, художник! - воскликнул он. - У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его художником... Токарь он, может быть, хороший, но никак не художник.

Я не возражал Леониду, потому что был совершенно согласен с ним. Он у меня ночевал, а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она только что приехала от матери и очень обрадовалась брату, бросилась к нему на шею и разрыдалась. Иван Кузьмич болен. Сначала я думал, что это последствия похмелья, но оказалось, что он болен серьезнее. Вместе почти с нами приехал к нему доктор, которого я знал еще по университету, старик добрый и простой. Когда он вышел от больного, я нагнал его в передней и спросил:

- Какого рода болезнь у Ивана Кузьмича?

- А что, батенька, - отвечал старик, - подагрица разыгралась и завалы в печени нажил. Алкоголю много глотал.

- И в сильном развитии?

- Будет с него, если нашего снадобья не покушает да диеты не подержит, так на осень, пожалуй, и водянка разыграется.

- У меня есть к вам просьба, Семен Матвеич, - начал я, - семейство здешнее я очень люблю и хорошо знаю.

- Ну, что же такое?

- И потому я просил бы вас Лидии Николаевне ничего не говорить о состоянии болезни Ивана Кузьмича, а ему скажите и объясните, какие могут быть последствия, если он не будет воздерживаться.

- Напугаешь, батенька; ты сам, может, знаешь, в чем вся наша медицина состоит: нож, теплецо, голодок и душевное спокойствие.

- Напугать необходимо; иначе он не будет ни лечиться, ни воздерживаться.

- Эко какой человек-то; спасибо, что сказал. Я его мало знаю, вижу, что пьяница. Ох, уж эти мне желудочные болезни, хуже грудных; те хотя от бога, а эти от себя, - проговорил доктор и уехал.

Обед и время после обеда прошли у нас невесело: Леонид был скучен, Лидия Николаевна, как и при первой встрече со мною, старалась притворяться веселою и беспечною, но не выдерживала роли, часто задумывалась и уходила по временам к мужу. Надина переходила от окна к окну; я догадался, кого она ждет.

В шесть часов вечера приехала Марья Виссарионовна с двумя младшими дочерьми и с Пионовою, которая у Лиды не бывала более года, но, поздоровавшись, сейчас объяснила:

- Ах, chere* Лидия Николаевна! Я давным-давно сбиралась быть у вас, да все это время была нездорова. Несколько раз просила Сережу взять меня с собою, не берет. Полно, говорит, mon ange**, ты едва ноги таскаешь, где тебе ехать в Сокольники за такую даль. Так скучала, так скучала все это время. Сегодня говорят: Марья Виссарионовна приехала, а я и не верю; раза три переспрашивала человека, правду ли он говорит. Сейчас собралась и поехала; думаю, насмотрюсь на мою милую Марью Виссарионовну и повидаюсь с Лидиею Николаевною.

______________

* дорогая (франц.).

** мой ангел (франц.).

"Что это за бесстыдная женщина, - подумал я, - как ей не совестно говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь". Страсть ее к Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.

Ожидания Надины сбылись: Курдюмов часов в восемь явился. Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с Леонидом. Лидии Николаевне он едва поклонился, но с Надиною был более обыкновенного любезен; та в свою очередь пришла в какое-то восторженное состояние. Я не могу слово в слово передать теперь их разговор, потому что занят был более Лидою, но сколько припоминаю, то Надина вдруг, совсем некстати, спросила Курдюмова: был ли он влюблен? По прежней тактике я думал, что он не ответит ей, но он ответил:

- Был.

- А теперь?

- И теперь влюблен.

- Вы должны сказать: в кого?

- Подобных вещей не говорят.

- Говорят, особенно друзьям; ведь мы друзья?

- Если позволите.

- С восторгом разрешаю, и потому говорите.

- Вы сами наперед посвятите меня в вашу тайну.

- Ох, какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны прежде, чем вы сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить нам, женщинам, право скромности. Вы сами не рискуете шагу сделать, но ожидаете, сидя спокойно в креслах, чтобы к вам подошла бедная женщина и рассказала все свои тайные помыслы, - проговорила Надина и пошла в том же роде.

Надобно сказать, что когда разговор касался любви и вообще чувств, то она заговаривалась. Вначале в ее словах был еще некоторый смысл, но потом, чем более хотела она высказаться, чем более желала выразить свои мысли, тем больше начинала нести вздор, так что уж и сама себя, вероятно, переставала понимать.

В этот раз повторилось то же: более получаса она говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне.