Давид Айзман - Домой

Уже настал август, первые числа месяца. Вечер был тихий и свежий и отягченный плодами, такими сочными, такими красивыми, в грустном недоумении стоял сад. Молодой и сильный, он весело творил: весной покрылся белым цветом, потом оделся шумливой листвой и на радость людям родил эти прекрасные милые фрукты — золотые яблоки, душистые сливы и виноград, такой крупный, такой прозрачный. Но всем этим никто не пользовался, и вяли, и гнили, и разлагались заживо фрукты на деревьях и на лозе. Печален был вид прекрасного сада, печальны были люди, работавшие в нем, — тяжелый Азриэль с голубыми глазами и его семья… Можно было бы подумать, что это от безумной Суры, от тихого плача ее помутневшей души отделяются какие-то отравленные туманы и бедственным облаком окутывают весь этот обширный, прекрасный, но заразой и смертью напоенный сад…

Семья сидела у камышового шалаша за вкопанным в землю столом. Большой жестяной чайник стоял посреди стола, и Калман разливал чай.

Сура блуждала неподалеку между деревьями, высокая и сухая. Она воображала, что развешивает по веревкам белье, об этом можно было догадаться по жестам ее и по некоторым отрывистым словам. Порою она прерывала свою «работу» и принималась пристально вглядываться то в землю, то в небо, тихо синеющее среди темной листвы.

— Глупое ты существо, ничтожное существо! — сердито говорил Симон Азриэлю, выплескивая на траву остатки чая. — Жил ты в стране свободной, молодой, прекрасной… Был независим, мог делать что угодно, говорить что угодно, слушать что угодно — зачем же было возвращаться сюда, на эту каторгу, под это ярмо… Раб ты! Раб по природе!

— Я не раб, — обиженно, но несмело возразил Азриэль.

— «Домой» захотел, — саркастически передразнил Симон брата. — Нового разорения захотел, новой нищеты…

— А кто же знал, что будет холера? — поникнув, процедил Азриэль.

— В этой стране всегда что-нибудь есть! — глаза Симона злобно засверкали. — Не холера, так погром, так военное положение, так голод. Выбор богатый, и всегда что-нибудь на тебя свалится… «Домой»… стосковался!.. Дубина синеглазая…

Он взял кусочек сахару, положил на него нож острием вниз и сверху ударил ладонью. Мелкие кусочки сахара брызнули во все стороны.

— Вот, нету от Сонюшки письма, — с тяжким вздохом протянул Калман. — Все нету письма…

Темнело, и темною грустью веяло от тихой жалобы старика. Ни один листок не шевелился на деревьях. Звезды загорались в небе, неясные еще и бледные.

— Ты все ругаешься… Ты все сердишься… — с неожиданным волнением заговорил вдруг Азриэль. — Ругаешься… А… а… например… а вот видишь ты… вот это дерево… яблоню?

— Какую яблоню?

— Яблоню… Вот эту… И у нее корни… Вот, покопай землю — увидишь… Там корни.

— Ну, корни.

— Так вот эти самые корни… например… они же в земле… они же ползут в земле… Значит, и тесно им там… и темно… Сырость тоже… И там бывают же черви…

Видно было, что Азриэль сильно волнуется. Какие-то мысли — для него слишком сложные — тревожно теснились в его голове, он чувствовал потребность их немедленно выразить, а слова по обыкновению приходили с задержкой…

Симон с удивлением посмотрел на брата.

— Ты что-то расфилософствовался сегодня, — насмешливо проговорил он.

— Смеешься!.. Смеяться легко… — Азриэль встал и для чего-то взялся рукою за ствол дерева. Точно боялся он, что не устоит в словесной баталии, которую затеял с братом, и искал опоры…

— Таки черви, — сильнее волнуясь, продолжал он. — И теснота, и темнота, и все… Ну хорошо… А например… а выкопай эти корни… Ну-ка, выкопай их! Вытащи их наверх… И скажи им: нате вам, корни, солнце, нате вам свободный воздух, нате вам, корни, небо, а тут вот вам трава… зеленая… И она пахнет… Так что?.. Так корень обрадуется?.. Корень будет жить?.. Я не понимаю… Он же сейчас засохнет!.. Ну и я не могу… Дразнишь… ругаешься… Ты читаешь книги, прокламации… как присяжный поверенный. А я все-таки не могу… Американское солнце… Я засохну… Мне не надо… Я не могу…

Азриэль возбужденно зашагал взад и вперед… Он, видимо, хотел говорить еще, но волнение мешало. Голос его при последних словах дрожал, и при свете звезд было видно, что в больших синих глазах парня сверкали слезы…

— Смейся… Дразни, кричи на меня… — с усилием проговорил он потом. — Кричи… А я вот хочу так… Домой хотел… И все…

Симон молча смотрел на брата, и лицо его было задумчиво и печально.

— Больше не буду дразнить, — глухо сказал он. — Я завтра уезжаю… Туда. В Америку… Я добыл деньги… Пароход уходит утром. Сегодня мы в последний раз проводим вечер вместе… Туда, в страну свободы, — мечтательно проговорил он после некоторой паузы.

И, постепенно загораясь, он продолжал:

— Буду работать, буду учиться, буду узнавать… все постараюсь узнать!.. Ведь так мало я знаю… и понимаю… Начатки одни, обрывки, верхушки… И путаешься, и сбиваешься, и попадаешь в провалы… Ужас ведь, что начинаешь говорить!.. Все, все до конца, все до дна надо узнать!.. О Б-же, как это прекрасно. Дышать свободой, говорить громко и смело, и каждый день узнавать все новое и новое — именно то, что нужно говорить другим… И чувствовать, что растет в тебе человек, тот человек, которого в тебе здесь забивали и убивали, — он растет и крепнет, и зреет, и развивается. Чувствовать, что ты от солнца берешь лучи, от неба — мудрость, от океана — силы… Б-же мой!.. Америка… Свобода!.. Источник силы, света!.. И я увижу его, увижу!

Он говорил горячо, почти вдохновенно, и вновь с тою светлою молодою искренностью, которая безраздельно владела им так еще недавно и отсутствие которой с таким скорбным изумлением отмечал в нем старый Калман в последние месяцы. И видимо сам он радовался этому воскресению своему и трепетно упивался охватившей его чистой волной… Точно теплым майским дождем оросило его душу, точно вся благоухающая прелесть этого тихого вечера вдруг вошла в нее и растроганная, полная нежности и грез, и надежд, окрыленная, она опять порывалась вверх к чистоте бессмертной, к любви сияющей…

Он подошел к брату и взял его за обе руки.

— Азриэль! Вот ты опять потерял здесь все — уезжай опять! Едем вместе, едем оба.

Молодой месяц стоял над садом, над черными деревьями и серебряными лучами озарял поднятое кверху лицо Симона. Лицо это, худое, тонкое, светилось теперь нежностью и лаской.

— Нет, — насупившись, проговорил Азриэль. — Я обнищал опять. Ничего… На будущее лето я наймусь рабочим… вот в этом же самом саду… и останусь жить здесь… дома.

— Там наш дом, Азриэль! Он будет там!

Азриэль освободил свои руки из рук Симона и отошел в сторону. Лицо его сделалось угрюмым, почти злым.

Все молчали.

Черные тени тихо лежали на посеребренной земле, черные деревья густым строем стояли и справа, и слева, и меж ними, то приближаясь, то удаляясь, с невнятным бормотанием бродила высокая Сура.