Давид Айзман - Кровавый разлив

а потомъ отпустили… Пробовала Арина Петровна умолить дочь, вернуть ее домой, на путь истины наставить, но ничего не выходило: съ первыхъ же словъ матери, ласковое, тихое, полудѣтское лицо Натальи становилось такимъ каменнымъ и рѣзкимъ, такая холодная пренебрежительность появлялась въ ея свѣтлыхъ глазахъ, и такая поднималась въ нихъ грозная сила, что — чувствовала Арина Петровна — одну только злобу и негодованіе рождаютъ всѣ укори ея и моленія… А потомъ ужъ не было и этого; дочь оставалась равнодушной и безразличной, совершенно спокойной, — точно и не слышитъ ничего изъ материнскихъ укоровъ, точно на другомъ краю безмѣрной степи стоитъ она, и не доходитъ голосъ…

Но отцу Павлу Наталья однажды сказала:

— Хочу жить по правдѣ, папаша, какъ совѣсть велитъ… Что же скажешь?..

Старикъ опустилъ голову, думалъ напряженно, пожималъ плечами, что-то неясно шепталъ… Потомъ, обративъ къ дочери успокоенное лицо, тихо ее благословилъ…

И когда, затѣмъ, приходила она къ нему, — всегда радостная, бодрая и свѣтлая, весеннимъ утромъ обвѣянная, ароматомъ юности звенящая, — тепло и радостно становилось старику, билось съ гордостью отцовское сердце, и умиленіемъ свѣтились глаза… Отъ жены онъ скрывалъ свои чувства. При женѣ хмурился онъ и ворчалъ на дочь, но внутренно весь наливался свѣтлой печалью, нѣжной печалью гордости и красоты, и въ молчаніи дочь благословлялъ…

— Я вечеромъ зайду за чемоданомъ, — сказала Наталья Павловна. — А если не успѣю, такъ ужъ завтра

— У тебя тамъ, часомъ, не кпижки запрещенныя? — съ тревогой спросила Арина Петровна. — Ужъ вѣрно прокламаціи… Лучше бы ты ихъ въ другое мѣсто куда…

Наталья холодно, съ выраженіемъ брезгливости, посмотрѣла на мать…

— Чутье у васъ ничего себѣ,- сказала она:- какъ у сыщика… Ворочемъ, прокламацій нѣтъ… — И звонко разсмѣялась:- даю вамъ слово, что ни одной прокламаціи въ чемоданѣ нѣтъ. Будьте спокойны.

Наталья прошлась по комнатѣ и, остановившись противъ зеркала, стала себя разсматривать.

— Федоръ, — начала она:- а ты бы попробовалъ еще… Можетъ быть уѣхать бы тебѣ отсюда.

— Вотъ выдумала чего! — въ тревогѣ вскрикнула Арина Петровна. — Сама, Богъ тебя знаетъ, куда ѣдешь, и его тоже подбивать пришла… Куда ему ѣхать?

Наталья, не отвѣчая матери, все смотрѣла — то въ зеркале, на себя, то на брата.

— Ротъ… носъ… овалъ лица… — медленно, тихо и задумчиво говорила она. — Какъ будто и похожа я на тебя, и какъ будто и совсѣмъ не похожа… Не пойму.

Помолчавъ, она также задумчиво и неторопливо продолжала:

— Люблю я тебя?.. Люблю, да… Уважаю?.. Нѣтъ, Федоръ, не могу тебя уважать.

— Что за странный разговоръ?

— Вся эта обстановка… общество… обиходъ домашній… эти бѣлыя церковныя стѣны… Ты, Федоръ, слишкомъ близокъ къ церковнымъ стѣнамъ…

— Ты-то сама въ какихъ стѣнахъ живешь? — вызывающе огрызнулась Арина Петровна.

— Конечно, ты человѣкъ, уже давно сложившійся, — говорила Наталья. — Но все-таки… попытаться бы еще… Вѣдь такъ же нельзя, Федоръ, вѣдь нельзя же такъ! — со скорбной горячностью юнаго, любящаго и сильно страдающаго существа вскрикнула она.

— А пошла бы ты себѣ, Наталья, откуда пришла, — строго нахмурилась Арина Петровна.

— Ты взгляни, что вокругъ дѣлается… и ты посмотри на себя… Если бы ты былъ… ну хоть Васильковскимъ, что ли, я бы понимала тебя… Но, Федя, ты же не онъ, ты не онъ… Господи, я неужели толкъ изъ тебя такой же, какъ и изъ него!

Она сказала это со стономъ. И почувствовала вдругъ, что брата любитъ, горячо и сильно.

— Если бы ты былъ мнѣ чужой, я бы съ тобой объ этомъ двухъ словъ не сказала. Я мало надѣюсь на тебя… Но — братъ вѣдь ты!.. И мнѣ больно…

Она направялась къ двери.

— И придется, можетъ быть, говорить еще не разъ… Трудно мнѣ молчать… А теперь мнѣ идти… Такъ до вечера… или до завтра.

— Вернулась бы ты, Наталья, домой, — жалобно сказала Арнна Петровна. — Ѣдешь вотъ, а Господь одинъ знаеть, куда пріѣдешь.

— До завтра, — повторила Наталья, кивнувъ брату. — Завтра я приду.

Она бросила озабоченный взглядъ на чемодавъ и не торопясь вышла.

Пасхаловъ долго ходилъ потомъ по комнатѣ, взволнованный. Онъ читалъ газету, — старую, уже читанную бросалъ ее, нервно переставлялъ вещи на столѣ… Онъ взялъ съ этажерки длинную конторскую книгу, въ которую записывалъ наиболѣе интересные случаи изъ своей практики, и сталъ ее перелистывать. Онъ просматривалъ исторію нѣкоторыхъ болѣзней, пополнялъ ихъ воспоминаніями, отрывочными размышленіями о ходѣ лѣченія, о самихъ паціентахъ, и занятіе это успокаивало его и отвлекало отъ тревожныхъ и сумрачныхъ чувствъ.

Кесарево сѣченіе у жены податного инспектора… Переломъ трехъ реберъ… Загадочный параличъ нижнихъ оконечностей у Гомулицкаго… Случай съ Кочетковымъ…

Когда Федоръ Павловичъ пробѣгалъ исторію заболѣванія Кочеткова, хмурое выраженіе сходило мало помалу съ его лица, и на полныхѣ, свѣжихъ губахъ его заиграла добродушная улыбка.

Тихонъ Кочетковъ, шестнадцатилѣтній парень, былъ плотникъ. Весною пришелъ онъ изъ Саратовской губерніи и нанялся работать на баржѣ, на рѣкѣ. Во время работы онъ упалъ, всего съ высоты какого-нибудь аршина, но такъ несчастливо, что разбилъ себѣ надколѣнную чашечку. Ногу залили гипсомъ, и больной пролежалъ въ постели шесть недѣль. Понемногу кость срослась; Кочетковъ, при помощи костылей, началъ уже передвигаться. Еще недѣля другая, и онъ былъ бы совсѣмъ здоровъ. Но тутъ случилась новая бѣда.

Ковыляя однажды по больничному двору, Кочетковъ увидѣлъ, что за курицей гонится Дружокъ, кухаркина обака. Онъ крикнулъ на Дружка, — собака не унялась.

Кочетковъ сталъ кричать громче… Курица съ отчаяннымъ кудахтаньемъ, хлопая крыльями, падая и ударяясь грудью объ землю, носилась по двору, изъ стороны въ сторону, изъ угла въ уголъ, а разыгравшійся Дружокъ мчался на ней съ радостнымъ лаемъ и уже настигалъ ее… На крики Кочеткова онъ временами оглядывался, съ веселой, плутоватой хвастливостью — «ага, какой я молодчина!..» Неловко подпрыгивая, стуча костылями, Тихонъ понесся на выручку. Но бѣжать было далеко. Курица съ собакой бросались изъ одного угла въ другой, больная нога у мальчика не сгибалась, — а Дружокъ уже схватилъ свою жертву ногами… и уже летѣли по двору ея бѣлыя перья… Кочетковъ поднялъ тогда надъ головой костыль, широко раамахнулся и швырнулъ имъ въ Дружка. И тутъ же, лишенный опоры, какъ подрубленное деревцо, тяжело грохнулся на камни мостовой… Сросшаяся, но еще не окрѣпшая кость переломилась во второй разъ, и разорвалось сухожиліе.

— Щожъ це ты, бісова таракуцка, зробывъ? — съ ласковымъ укоромъ говорилъ подворотній Трохимъ, внося искалѣченнаго мальчика въ палату.

Читать дальше