Николай Почивалин - Моя сберегательная книжка

Рассказывая о далеком, я, разумеется, осмысливаю его сейчас с позиций взрослого человека. Смысл многого из того, что происходило на моих глазах и сохранилось в памяти яркими, но все равно эпизодическими, без взаимосвязи, картинами, стал мне ясен только теперь.

Помню, например, что, занимаясь множеством дел, отец всегда находил время съездить взглянуть на молодые посадки, а если ехал куда-то завернуть на посадки попутно, хотя это "попутно" иной раз оказывалось длиннее самого пути. Помню прежде всего потому, что очень часто он брал меня с собой, особенно после того, как на нас свалилось несчастье - умерла мать. Никогда, конечно, над причинами таких частых поездок я не задумывался: раз едем, значит, надо. Мне, помимо всего, было очень интересно. Теперь же я понимаю, что такие поездки вызывались не столько долгом и обязанностями, сколько прежде всего душевной потребностью. В ней и крылись смысл и душа лесовода по профессии и по призванию, самим необычным временем поставленного делать нечто противоположное. Понимаю я теперь и другое: как мудро и дальновидно было наше молодое государство, требуя больше леса, оно одновременно беспокоилось и о восполнении его. Вот почему, вырубая дремучие боры и безостановочно транспортируя лес на стройки пятилетки, страна шла буквально по пятам рубщиков и руками наших отцов, - а иногда и нашими, детскими руками, - сажала между свежих пеньков крохотные, похожие на морковную ботву, сосенки. К ним-то, выбрав свободный час, и спешил мой отец-лесничий.

Через несколько шагов чаща березняка, осинника или орешника расступается, на огромной поляне, по которой то там, то тут чернеют старые пеньки, в круглых ямках зеленеют пушистые сосенки.

- Лес будет, - задумчиво говорит отец и, поминутно наклоняясь, что-то поправляя или просто трогая зеленые маковки, начинает вышагивать с одного конца питомника на другой.

Я знаю, что это надолго. Проведав отдыхающую в тени Ночку, я хожу по опушке, собираю ягоды или просто слушаю, как шумит лес. Это ведь только неумные люди выдумали, что в лесу скучно!

...Ну вот я и кончил рассказ о лесе, о людях, которые в нем когда-то работали, о времени, из которого наконец возвращается пенсионер-лесничий, мой отец.

- Лес, настоящий лес! - возбужденно говорит он, молодо блестя глазами.

Брюки у него в колючках, на черном пиджаке лежат зеленые иголки хвои, и я понимаю, как хорошо у него на душе. Говорят, что лесоводы никогда не видят плодов рук своих, - отцу в этом отношении повезло. И повидал, и наговорился...

На месте шпалорезного завода теперь стоят новые дома, почти дотянувшиеся длинной, в один ряд, улицей до соседнего села Езикеева. Не работает лесозавод промартели; несколько лет назад, отслужив свою службу, перестала дымить труба спиртозавода, но Поспеловка продолжает расти. Здесь - центр укрупненного колхоза "Мечты Ильича", объединяющего четыре близлежащих села, и дела в нем идут неплохо.

Вместо бывшего учлеспромхоза, ликвидированного в 1936 году, сейчас работает небольшое лесничество: естественно, что многие былые службы оказались ему совершенно ненужными. На месте двух больших конюшен вьются тыквенные плети, с крупными кремовыми звездами позднего цвета, голубеют кочаны капусты, не осталось магазина, на прочерневших окнах бывшей конторы белеют занавесочки...

Мы разговариваем с молодым лесничим, допытываясь, не знает ли он кого из старых рабочих. Лесничий каждый раз пожимает плечами, и тут происходит первая приятная встреча.

- Да что ты! А батюшки! - пораженно всплескивает руками пожилой человек с обросшим подбородком. - Да неужто правда?

Это бывший кучер Андрей Иванович Князев, случайно оказавшийся неподалеку, - заметно постаревший, но все такой же сухонький и проворный. Ездил он на разъездных "начальнических" лошадях, был у нас в доме своим человеком и сейчас растроган встречей так же, как и мы.

Не слушая никаких доводов. Андрей Иванович забирается в "Волгу" и везет нас к себе домой обедать.

- А чего ж не жить? - громче, чем требуется, все еще не опомнившись после неожиданной встречи, рассказывает он. - Пенсию получаю, домишко купил, Пo сыновьям в гости езжу!..

"Здравствуй, Поспеловка, здравствуй!" - незаметно киваю я из окна машины и почему-то внимательно смотрю на высокого, в сапогах и помятом мешковатом пиджаке, человека, уступающего нам дорогу.

Наши взгляды встречаются; на озаооченном лице человека мелькает недоверчивое выражение, и я, еще не узнав его, выскакиваю из машины.

- Колька, ты? - спрашивает широкоплечий детинушка, делая шаг вперед.

- Я! А ты - Лешка?

- Точно! - хохочет он, тиская в огромной ладони мою руку. - А очки зачем надел?

- Поезжайте, - машу я своим, - мы придем!..

Вслед за машиной, поминутно останавливаясь, мы идем по селу, и на мою голову обрушивается целый град новостей: "Этот в Куйбышеве", "А этот на Дальнем Востоке, в Хабаровске", "Сашка Сухарев тут, учителем работает, жалко только - в район уехал", "А Андрюшка в Пензе - не встречал разве?.." Это все о наших ребятах, с которыми мы вместе с Алексеем учились здесь в начальной школе. Алексей вернулся с фронта с искалеченной левой рукой и сейчас работает в колхозе. А есть новости и грустные. Особенно ошеломляет меня, что на фронте погибли братья Лаботины - Шура и Женя - оба сразу!

- А мать где?

- В Кочкарлее, - говорит Лешка. И бросает на меня быстрый взгляд. Собираешься туда, что ли?

- Конечно, Леша.

- Ну вот и увидишь...

Некоторое время мы идем молча; оценив деликатность моего по внешнему виду грубоватого дружка, я вспоминаю едва ли не о самом главном:

- Да, а Марья Николаевна как?

- А вот сейчас сам посмотришь, - усмехается Лешка и сворачивает к чистенькому, с палисадником, дому.

Поднявшись на крашеное крыльцо, раза два-три Лешка стучит в дверь согнутым пальцем, затем запросто, посельски, кричит:

- Марь Николавна-а!

Дверь раскрывается, маленькая старушка, с полными, раскроенными многочисленными морщинками на затейливые ромбики и треугольнички щеками, строго баском спрашивает:

- Ну что тебе, Алексей? Виделись нынче вроде.

- Вот, привел, - выдергивая меня из-за себя, объявляет Алексей и довольно ухмыляется. - Не узнаете?

- Здравствуйте, Мария Николаевна, - говорю я, смущенно комкая шляпу.

В руках у Марии Николаевны книжка, заложенная указательным пальцем; прищурившись, она секунду-другую пристально вглядывается в меня острыми дальнозоркими глазами и хлопает себя книжкой по боку. - Не узнаю что-то...

Я называюсь, книжка шлепается на крыльцо, строгий басок моей старой учительницы ломается, становится незнакомым и тонким:

- Коленька!..

Она обнимает меня, целует, ее маленький сухой рот подергивается.

И тут же, словно устыдившись минутного порыва, она отстраняет меня, бранчливо говорит: