Николай Почивалин - Офицерский вальс

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ОФИЦЕРСКИЙ ВАЛЬС

Поглядывая по сторонам, Тимофей Васильевич пересек железнодорожные пути, вышел на привокзальную площадь. Что значит - весна и канун праздника: толчея, ребята с девчатами в обнимку, с гитарами, не поймешь, кто уезжает, кто провожает, а кто просто глазеет, как на фронтоне вокзала электрики навешивают по деревянному планшету гирлянды разноцветных лампочек. И над всей этой беспечной разноголосицей, суматохой, пестротой, перебивая смешанный душок мазута, щебенки, горячего металла и чего-то еще, стойко вокзального, непривычно чистый запах молодой травки, пробрызнувшей на газонах, и крохотных листочков тополей, только вылупившихся из клейких почек.

И от всего этого - от суеты, пестроты и тревожно щемящего духа тополиной смолки - Тимофею Васильевичу, непонятно почему, стало вдруг так грустно, что от его приподнятого настроения, от недавно пропущенной стопки не осталось и следа. Да, выпил, потому что причина была! День изо дня, как карась на горячей сковороде, подпрыгиваешь. Половину кирпича при разгрузке побили - куда прораб глядел? Цемент вовремя не подвезли - хоть сам вместо него в раствор ложись. В лучшей бригаде, у которой и вымпелы и премии, два штукатура из-за бабенки друг дружке физии погладили - опять же ты, старый чубук, виноват! Перед стройуправлением отвечаешь, под трестом ходишь, на исполкоме райсовета в струнку вытягиваешься. Школа, больница, жилой дом жилой дом, школа, больница, как в колесе каком! Нулевая отметка, первый этаж, третий этаж, - пока от фундамента до крыши подымешься, года опять как не было.

"Давай, Тимофей Васильич!" "Смотри, Тимофей Васильич, предупреждаю..." "Указать прорабу товарищу Любезнову Т. В...." А тут еще свое домашнее начальство. Подожмет теперь губы, будет весь вечер в молчанку играть.

Галка фыркнет, подхватит свой светлый плащик и упорхнет - хахаль, наверно, и сейчас уже на углу топчется.

Михаил, сочувственно подмигнув отцу, тоже удалится или уткнется в книжку, и только один Ленька, лобастенький, с темными, как вишенки, глазами, разбежится и прямо на руки. Этот нюхать не станет, чем от тебя пахнет - "Красной Москвой" или "Особой московской", - ему ты сам нужен, какой есть. И за то ему - гостинец будет!..

Спохватившись, не обронил ли, Тимофей Васильевич сунул руку в карман, вытащил квадратную, обернутую целлофаном коробку, полюбовался: "Бон-бон", вон как славно называется, по-русски вроде - динь-бом получается. Ему, Леньке!..

Чуть припадая на правую ногу, Тимофей Васильевич выбрался из толчеи, привычно оглядел пиджак и брюки:

не перемазался ли где? То же самое домашнее начальство напоминает: "На стройке хоть нагишом ходи, а с работы, по городу, чтобы человек как человек". Сама аккуратистка и его исподволь приучила - этого у нее не отымешь... Все будто в порядке, шнурок вон только развязался, беда с этими шелковыми шнурками, намертво вроде затянешь, нет - опять, как змейки, расползлись.

Поставив ногу на бетонную основу изгороди, Тимофей Васильевич завязал шнурок, мельком взглянул сквозь железные прутья. Там, в глубине железнодорожного парка, на подсвеченной преждевременными огнями танцплощадке шаркала молодежь. Машинально прислушавшись, Тимофей Васильевич выпрямился, и тотчас что-то толкнуло его в грудь, приподняло от земли; страшась этой странной, несущей куда-то легкости, он ухватился за железные прутья, стиснув от сладкой боли зубы и ловя спокойный меланхолический голос динамика:

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите хоть слово...

- Как во сне, - сказала ему тогда Аня; словно проверяя, не снится ли ей в самом деле все это, она крепко зажмурилась, чуть откинув назад золотистую голову, и, когда тут же подняла ресницы, серые глаза ее снова смотрели изумленно, благодарно и доверчиво, - Все не верю никак.

- И я не верю, - засмеялся Тимофей, бережно и сильно кружа ее под музыку, и тоже удивленно мотнул чубом. - Я еще больше не верю!

У него действительно были все основания еще больше сомневаться в реальности происходящего. Только вчера был тяжелый бой, был внезапный ночной отвод его батальона на отдых - в полуразбитый, недавно освобожденный городок, когда бойцы валились с ног где попало и забывались непробудным сном, словно летели в черную пропасть... А сегодня было тихое солнечное утро, деревенская баня на задах с раскаленной каменкой и крутым сизым паром, выстиранная гимнастерка с чистым подворотничком и - еще, еще! - пустой школьный класс с влажными, только что вымытыми полами, старенький патефон на подоконнике открытого окна, за которым догорал августовский вечер и, перебивая едкий, висящий над городом запах гари, нежно и слабо благоухал доцветавший шиповник...

Все это было, и все это, мгновенно восстановленное, возвращенное словами незамысловатой песенки, под которую на танцплощадке кружились безмятежные парочки, так плотно обступило Тимофея Васильевича, что он замер; ухватившись за железные прутья ограды, он стоял, не видя и не слыша ничего другого, кроме своего, давнего, и не догадываясь, что сейчас его можно было принять за крепко подвыпившего, что какой-то юнец, под усмешки прохожих, уже съязвил на его счет: набрался дядя!

Я совсем танцевать разучился И прошу вас меня извинить...

А вот это не так: он всегда танцевал хорошо, через минуту, понаблюдав, мог уже танцевать любой незнакомый танец, и ничего он не разучился и в тот вечер танцевал даже лучше, чем когда-либо. Чисто выбритый, перетянутый в талии широким офицерским ремнем, в зеркально начищенных сапогах, он легко кружил Аню, улыбался ей и только иногда, помимо воли, каменно сжимал губы, и резкие брови его выравнивались на переносье в одну напряженную черту. Аня тревожно взглядывала на него, Тимофей, пересиливая себя, встряхивал чубом, милые серые глаза девушки, успокаиваясь, снова сияли ясно и доверчиво, на худых и смуглых, с чуть выдавшимися скулами щеках проступал румянец.

Пластинка была одна; не отпуская Аню, Тимофей терпеливо ждал, пока лейтенант Огарчук заведет натужно поскрипывающую пружину, и опять терял ощущение реальности. Иван Огарчук танцевал с плотной и невысокой, как и он сам, украиночкой, их, таким образом, было четверо, но Тимофею упорно казалось, что они с Аней вдвоем. Может быть, потому, что пары как бы поделили пустой класс на две половины, не сближаясь и не разговаривая, а может и потому, что в пустом классе не было ни парт, ни стола, ни черной классной доски - ничего, кроме потолка, голых стен и влажных, недавно вымытых полов. Аня рассказывала, что за семь месяцев фрицы загадили школу до невозможности, - не дожидаясь, когда начнет работать районо, она с украиночкой, тоже учительницей, весь день с утра скоблили и мыли. Кисти их рук были еще красными, распаренными после воды и тряпки, под глазами лежали легкие тени, отчего глаза ее казались еще больше, лежалым холодком сундука пахло ее голубенькое, с белым горошком, платье, нежно и тревожно поднятое невысокой грудью. "Ходили в чем попало, - рассказывала она. Лишь бы только не поглянуться кому..." Смуглые худые щеки ее залились горячей краской, Тимофей, чтобы дать ей возможность оправиться от смущения, отвернулся, посмотрел на Ивана. После ночного боя у лейтенанта под левым глазом время от времени дергался какой-то мускул.