Иван Подсвиров - Касатка

Другие родственники тоже поблизости, все в куче. А теперь? Случись мне лечь, когда я до всех дозовусь? Успею что-нибудь напоследок сказать?

Я стал убеждать отца, что он рано думает о смерти и вообще нехорошо думать о ней человеку в его годах, не дряхлому, не одинокому, у которого, к счастью, есть сыновья, родственники, свой участок земли, на нем он волен делать что угодно: сажать картошку, сидеть под грушей, в тени, радоваться поспеванию желтых тыкв, и никто его не потревожит, никто не заставит заниматься тем, к чему душа не лежит. Отец сошел с порожек, с досадою сказал:

- Я о другом, совсем о другом толкую с тобой! А ты о кабачках. Что мне твои кабачки! Я спрашиваю тебя:

это хорошо, что Марушанка стареет? Дома твой Босов строит. А кто будет жить в них? Опять старики да малодетные... Ребят, мелюзги мало. Вон и рыба в Касауте тоже что-то чует: все хужее мечет икру. И правильно делает. Не для кого выводиться ей.

- Рыбы, папань, оттого стало меньше, что по воде плывут масляные пятна. Вчера я видел сизую пленку.

Видно, геологи украдкой спускают в реку нефтяные отходы. А форель рыба чувствительная, не терпит вредных примесей.

- Ну, ясно, она тоже не дура. Вожжи кругом отпущены, некому натянуть... Не то раньше было: умер дед, вожжи приняла бабушка. Воз дальше едет, с дорожки не сворачивает. Плохо ли, хорошо, но все при ней. Старших уважали. Моя бабушка, помню, за всем следила. Бывало, нет-нет да и услышишь, как она ласково, хитро стыдит молодую сноху: "Что ж ты, мол, Нюра, второй годок как сухая груша? Не годится, порадуй мужа, дай нам хлопчика от тебя понянчить". И Нюра, веришь ты, понимала. А вы? Теперь вы понимаете родителей? Вам смех, а нам слезки.

Опять в голосе его сквозила непримиримость. Какойто нахохлившийся, взъерошенный, незнакомый мне, отец расхаживал передо мною этаким сердитым обвинителем, торопился высказаться и в волнении путался; мысли его перехлестывались, перескакивали с одной на другую; не умея сладить с какой-нибудь, довести ее до верхней точки и прояснить суть, он комкал ее, как ненужную бумагу, и отшвыривал прочь, тут же ухватывался за новую, с которой надеялся лучше управиться.

- Не пойму я, чего сегодняшнему человеку надо? - говорил он. - Куда он спешит уйти из дому? Даже обидно: ничем, гадство, не дорожит. Ну вы с Петькой повыучились, ладно. Тут для вас нету работы. А другие? Они и в городе трактористами, слесарями устроились. Не один черт: могли бы и тут быть на такой работе. Но что их туда потянуло? Что?.. Не-е, мы были другие. Нас крепко держал двор. Страшно было оторваться от него, от родичей. Самый сдобный хлеб на чужбине был горьким...

Жалко, Федька. Силу потеряла марушанская земля:

больше не держит она человека.

- Держит, - сказал я. - Вон Тихона прихватила к себе навек.

Грустным и долгим взглядом поглядел отец на цинковую крышу соседа, поостыл и вздохнул:

- Я бы тоже мог себе выстроить такой дом, не думай... Все бы жилы из себя вымотал, а дом бы у меня получился с колокольню. С гаражом и с каменным подвалом. Да только подумаю: зачем, кто в нем будет жить после нас с матерью? - и руки сами опускаются, топор валится наземь. Мы доживем и в саманном.

...В большой комнате, на диване, я не смыкал глаз, глядел в смутное окно, на котором колыхалась занавеска от слабого течения воздуха, припоминал все мои разговоры за прошедший день, все мои встречи, с Касаткой, с Босовым, - и какая-то необъяснимая тревога овладевала мною, давила грудь. Во тьме, в тишине иногда казалось:

не так я живу, не так нужно было жить; если бы вернуть утраченные, плохо запомнившиеся дни, я бы постарался наполнить их иным, более высоким и естественным смыслом. Чего я достиг, ну хотя бы в сравнении с Босовым?

Он вот построил шестнадцатиквартирный дом, ввел правильные севообороты, от каждой культуры добился рентабельности, создает чистопородное стадо и собирается воздвигнуть такой комплекс, которого нет и "во всем крае". Да и отцу, Василию Антоновичу, Матвей по-сыновьи помог, облегчил последние дни старика. А я? Я и поныне ничем не могу ободрить своего отца, надежды на меня у него рухнули. Все ловлю я ускользающий день, бегу и не достигаю цели, мечтаю написать что-то крепкое, полезное - такое, чтоб и отец, и та же Касатка оценили и простили меня за все грехи перед ними, но нет - не выходит. Текучка, что ли, заедает.

"Надо ему хоть дров наколоть. Утром встану и наколю!"

И снова думалось: Босов, Петр, я... Кто же из нас более прав? Нет, невозможно было точно ответить на это.

Но одно я чувствовал: неодолимую, хорошую зависть к Босову.

Потом всплыла в памяти Ульяна Картавенко, сухопарая, высокая старуха. Ее глаза, настороженно-беспокойные, пронзительные, возникли почти явственно и с укором глянули на меня. Я похолодел от их взгляда, всмотрелся - и глаза пропали во тьме. Все так же смутно серело окно, и в нем дрожала зеленая звезда.

Я давно испытывал вину перед Ульяной. Воспоминания о ней все чаще, настойчивее посещали меня, были неприятны и приносили горечь. В пору моей журналистской неопытности, когда я легко воспламенялся любой, подчас непродуманной идеей, в пору душевной наивности я обидел Ульяну Картавенко, довольно суровым тоном покритиковал ее в газете. В своем огороде она устроила водокачку и небольшой пруд, в нем развела форель, вылавливала рыбу и носила продавать на базар. Я выехал по "сигналу", присланному в редакцию анонимным автором, скрывшимся за подписью "Ваш читатель", увидел водокачку, форелей в родниковой воде (радужно переливались их красные пятнышки) и... быстро сочинил заметку в "Перец". Я и поныне удивляюсь легкости того поступка: как я мог?! О чем я тогда думал, какие чувства водили моим пером? Испытывал ли я настоящий гнев против "мещанки" Ульяны? Нет, пожалуй, ничего подобного. Она мне даже нравилась своей рассудительностью, домовитостью, редким трудолюбием. В таком случае почему налегла рука? Это было наваждение. Мне, как и автору письма, показалось, что нельзя иметь в огороде личную водокачку и такой пруд, не положено. В этой заметке я не видел ничего предосудительного, писал ее, не испытывая малейших угрызений совести...

Стыдно и нехорошо было ворошить в душе эту историю, и я боялся смежить веки: вдруг опять встанут передо мною укоряющие глаза старухи Ульяны. Нет, пора с нею как-то объясниться. Долго я избегал встреч с Ульяною, старался забыть, вычеркнуть ее из памяти, будто такой старухи и вовсе не было в моей жизни, но совесть, однако, мучила, иногда скверно делалось на душе, и это не проходит. Интересно, она по-прежнему живет у реки, в том длинном деревянном доме под жестью? "Пора, - убеждаю я самого себя. - Пойду проведаю Ульяну, извинюсь... Если не завтра, то когда же? Хватит откладывать".

Может быть, вот такие ошибки мешали мне и до сих пор мешают написать что-то сильное, крепкое, не однодневное, которое бы надолго запало в душу, и в свою, и в чужую...