Иван Подсвиров - Касатка

- Нонче, мать, ты чегой-то не в духе, - пошел на попятную отец.

- А что ж смеешься? Нам с Босихой тогда не до смеху было.

- С кем? - поинтересовался я.

- Да с Босихой, с матерью нашего председателя. Вы же с ним одногодки, как раз перед войною народились.

- Разве Касатка и его спасла?

- И его. Это я про тебя рассказывала, а с Матвеем то же самое было. Вам, бедняжкам, досталось.-Мать передохнула, положила маленькие, как у девочки, руки на край стола и с выражением скорби в лице продолжала: - Это перед тем, как немцам прийтить, случилось.

Пололи мы кукурузу. Все ж надеялись: успеем до урожая без супостатов дожить, кочаны поломаем, зерно порушим и государству, нашим сдадим. Гнали ряды как оглашенные, ни с чем не считались. Кусок чурека водой запьешь, юбку подоткнула - и давай наяривать, аж пыль столбом. Одна перед другой выхваляемся, некогда и в гору глянуть. Сапачки забывали отбивать. Дедушка Агно, бывало, не стерпит, вырвет из земли отбой и впритруску бежит за нами, просит: "Девки, запалитесь! Бодай вас комарь! (Это у него присказка такая была, как что: "Бодай вас комарь!") Трошки отдохните, сапачки поправлю. Что ж мне, сиднем сидеть, без дела?!" А мы все разом так и покатимся со смеху. И опять за свое.

Дедушка Агно обижался. Я и до се ужасаюсь: как мы так пололи?! Без остановки. А дни жаркие. Воздух горячий, густой, от пырея и молочая тошнит, в глазах мутится. Иной раз думаешь: ну все, кончусь, сердце разорвется. И - ничего. Не разрывается. Выпрямишься, оглянешься на девок: кое-кто и отстал, сзади тюкает...

Повеселеешь. Тошнота отхлынет, как будто свежего воздуху глотнула. Опять гонишь рядок: трах и трах. Работали, Федька, - шкуры лопались. Мужики на фронте воюют, а мы в степи... Касатка была заводной. Если ее всем звеном не осадишь, сама ни за что не остановится.

Впереди всех, чертяка, несется, голыми ногами сверкает.

Голову угнет, как лошадь, и поперла. Попробуй-ка за ней, ветрогонкой, угонись - надорвешься, дух выйдет.

Одна Босиха с ней в паре шла, да и то недолго, на третьем рядку выдыхалась.

А тут нас с Босихой и вы, конечно, донимали. О детских площадках мы и слыхом тогда не слыхали, с собой вас на полотьё носили. Бабушка тоже дома не сидела, в колхоз бегала, так что не на кого вас, таких, было оставлять. Матюша у Босихи был смирный пацанчик, весь день играет себе молчком в кукурузе. Ну, один раз всплакнет, матерь покличет - то не беда. Всякому ребенку полезно покричать: от крику легкие развиваются.

Не-е, она с ним и горя не знала. А ты, Федька, весь в отца удался. Такой же верченый, как он. Чуть забудусь, глядь: ты уже на другом конце делянки, одна макушка в бурьяне, в буль-голове белеет. На мостик через Курдюмку забежишь, пузом на доски и смотришь в воду.

Мать моя! Так и захолонет в груди: сорвешься - и каюк, поминай как звали. Бегу к мосту, ног под собой не чую, а крикнуть боюсь: еще напужаешься и, не дай бог, нырнешь вниз, прямо в ямочку. Много ли четырехлетнему дитю надо? Он и в корыте утопится.

А в то лето у нас беженцы квартировали. Хорошие люди: женщина с двумя девочками. Ты всем им понравился. Как уходили от нас, подарили тебе новенькую тюбетейку, точь-в-точь по твоей головке и такую красивую - глаз не отвести. По краям расшита золотой, а сверху, у самого бубенчика, красной ниткой. Все бабы любовались. Нет же, ты и ее в Курдюмку закинул. В буруны затянуло, не нашли. Не всплыла. С того дня хочь тебя к юбке привязуй. Только отвернусь, а ты уже на мосту, в воду уставишься и лежишь. Ту уроненную тюбетейку, дурачок, ждешь. Думаешь, вынырнет бубончик по щучьему велению, по твоему хотению. Сказано - несмышленое дите.

- Я помню ее.

- Кого?

- Тюбетейку. Она вся черная сверху была, а нитки золотистые, красные. И шарик на макушке тугой, как горошина, тоже золотистый.

Мать выслушала меня с изумлением, всего окинула недоверчивым взглядом и, еще больше изумляясь, тихо не то спросила, не то возразила мне:

- Рази ты мог ее запомнить? Небось я рассказывала. Ты же совсем маленький был, четвертый годок шел.

- Да, я на самом деле помню эту тюбетейку. Вижу ее. Она стоит перед глазами.

- Из чего была подкладка, не помнишь?

- Из белого... скользкого шелка.

- Точно, - подтвердила она. - Скажи, какая у тебя память. Другому бы ни за что и не поверила... Ты дюже горевал по ней. До этого ничего красивого не носил, в полотняной рубашонке бегал. Попалась тюбетейка, и ту, как на грех, уронил. Видно, и дети, не одни взрослые, умеют переживать, заключила она. - Тогда что ж я тебе тут рассказываю? Ты и сам, глянь-ка, все помнишь.

- Нет, мам, остальное ничего не помню.

- Ни Матюшу, ни Касатку?

Я покачал головой.

- А Босиху? Она все вас карачаевским арьяном из баллончика поила.

- И Босиху не помню.

- Ладно, придется досказать, раз уж начала, - снизошла мать. - В общем, нам с Босихой то полотьё боком вышло. Как-то после обеда уклали мы вас промеж рядков спать, белым платком от солнца заслонили и гайда полоть. Тучки стали набегать, ветерок подул. Прохладно. Не жарко, в самый раз... Полем, спин не разгинаем.

И не заметили, когда подъехал со стана трактор культивировать. Меня как бритвой по сердцу полоснуло. Посмотрела я перед собой и обмерла: прямо на платок бежит трактор. Мать моя! Кинулась сама бечь - не могу, ноги отнялись, хотела крикнуть - язык отнялся, во рту не поворачуется. Как немая, руками телепаю, показую на платок. Он еле-еле белеет в кукурузе. Мы там еще не пололи... А трактор на всех скоростях летит, и парнишка, лет пятнадцати, сидит себе за рулем и ничего не видит, паразит, насвистует. Прямо на вас едет. И тут меня прорвало: как закричу не своим голосом! Слышу, и Босиха как резаная кричит, стелет наперерез по кукурузе. Я тоже за ней. Бегу, все плывет перед глазами. Мать моя, что было! А он оглох, что ли, - едет себе, вот-вот на платок надвинется. В этот момент возле меня сигает Касатка, обогнала нас с Босихой и зафинтилила по кукурузе, как ветер... Перед носом, из-под колес выхватила вас, чуть сама не попала под трактор. Отскочила, прижимает вас к груди, целует и смеется. А какой тут смех? Какой смех, если мы с Босихой ни живы ни мертвы стоим, руки и ноги трясутся. Парнишка тоже насмерть перепужался, вскочил и ничего не может сказать. Зубами стукотит.

Лицо белое как мел. Уляшка Картавенчиха с кулаками на него, но бабы удержали и не дали тракториста бить.

Он сам еще был дитенок, на губах мамкино молоко не обсохло. Видно, об чем-то сильно размечтался, вот и свистел, правил, как во сне. Его, бедняжку, в конце войны призвали и на фронт отправили. Так где-то и сгинул, домой не вернулся... А Касатка вас спасла. Вы ее с Матвеем не забывайте, - тоном серьезного наставления закончила мать.

И этот вечер был спокойный, тихий, с глубоким небом и яркими звездами, он обещал долгую сухую погоду. Но когда я прислушался, выйдя из дома, то понял: не сегодня-завтра быть все-таки дождю. Дождь пойдет наперекор всему. В верховье Касаута, где-то во тьме, за Постовой кручей, глухо и медленно шумело, будто всю воду реки втягивало в бездну, в яму и там кружило с упорным, страстным желанием противоборства небу. Этот шум верная примета сильного ливня. Я обрадовался шуму, как чему-то живому, близкому, которое я понимаю и которое чувствует и меня, и зашагал проулком к Касауту. Сумеречная темь, чернота загат, резковато-жгучий запах крапивы, отяжелевшая пыль под ногами, кусты татарника, смутные очертания бугра и внизу - луг, а за ним - темная полоска свечек и облепихи, верб и ольхи, кинжальный блеск реки в просветах между бесформенными кустами... И над всем этим, до боли своим, привычно родным, затаившимся в глубокой, не постижимой ни сердцем, ни умом тайне, - древний и вечно молодой свет звезд, такой же, каким я впервые воспринял его со всей жадностью ранних впечатлений. Неужели так будет и после меня? После отца, матери, после Касатки?