Тремориада - Валерий Еремеев

– Есть пару вещей. – Надеюсь, не про товарища старшину? – рассмеялся Басуха. – Не, про стальные зубы и про кочергу, – сказал Са-ныч. – А как группу назовём? – Сейчас и придумаем, – предложил Золотник, укло-няясь от протянутой Любочкой шпротины на вилке. – На-пример: “Брынчащие Расчихвостики”. – “Мудящие параноики”, – сказал Саныч. – “Мутные зануды”, – уже смеялся Басуха. И пошла ржачка: “Пьяные Лошарики”; “Немного ту-поватые”; “Местами поломатые, частично похмелятые”; “В уматы набухатые”. Так они забавлялись с полчаса, хохоча, и перебивая друг друга. Пока Любочка не предложила: – “Твёрдый знак”. Прикиньте, как на концерте многоты-сячная толпа беззвучно скандирует название обожаемой груп-пы. Тысячи безмолвных ртов выдавливают твёрдый знак. – Точно! – кивнул Басуха. – Толпа народа исходит в беззвучном крике. Это просто фильм ужасов. Музыканты забрали их голоса. – Как концерт для толпы зомби, – проговорил Золот-ник. – Любочка, тащи дневник, поставлю тебе пятёрку, – сказал Басуха. – Ведь и написать-то название как легко!И в пепельнице окурком на пепле вывел: “Ъ”. И, велев ничего не трогать, вышел из комнаты. Вернувшись с фото-аппаратом, снял нарисованный “Ъ”. – Для истории, – пояснил Басуха. – И обложки первого альбома. Группа “Ъ” сыгралась быстро. Через три месяца репе-тиций был первый концерт. А через год сами записали маг-нитный альбом. Под одноименным названием группы. С исторической фотографией на обложке: “Ъ”. Группа успешно проиграла семь лет. Выступая на фе-стивалях и давая концерты в городах области. Записали на диски ещё два альбома. Но, в конце концов, развалились после смерти Басухи. Отношения внутри группы всегда были натянутыми. Золотник чудил со своим другом бара-банщиком. Саныч всегда был на своей собственной вол-не. И связывал их вместе лишь Басуха. Умеющий со всеми находить общий язык. При этом оставаясь не “и вашим и нашим”, а находящим компромисс в тёртых моментах и умеющим убедить, где надо. Саныч не мог припомнить в Басухе отрицательных качеств. Даже когда тот стал баловаться “винтом”. А после и героином. Затем Басуха просто, словно “поигрались, и будет”, прекратил торкаться. Частенько они с Санычем уходили в загулы. Пили по нескольку дней, не просыхая. После Басуха морщился, на-певая: мои почки – мои побочки. В конце концов, Басуху это достало, и он закодировался. А через месяц после трёхлетнего перерыва – вновь начел ширяться. Героином. Уж на всю катушку. И через полгода его почки, его побочки отказали. Он умер дома в постели. Мать закрыла ему глаза. Перед этим она зво-нила Санычу и просила, чтоб тот нашёл героин для сына, потому что иначе тот умрёт. Саныч нашёл, принёс. Но Басуха уже не дышал. Мать забрала “чет” и спустила ге-роин в унитаз. 5”Федот, и ты давай, подтягивайся к нам”. Саныч достал из серванта ещё стопку. Для друзей Федот был человеком открытым, словно дверь хлебосольного дома. Его зарезали в тридцать лет. Бы-товуха, по синьке. Одно время у Федота они собирались вшестером. Свой круг. Ну, и девки периодически заглядывали. Молодые, до всего охочие. Телевизор вечно настроен на музыкальный канал Wiva 2. – Новый клип. – OFFSPRING. – Ты не видел? Ага-ага! Висели у Федота всю зиму. Саныч тогда по вахтам работал. И все выходные проводил “в своём круге”. Про-пивали зарплаты по очереди. Деньги не переводились. И здоровье тоже. Отходили на работе, и вновь шли к Федоту, который, уволившись, получил денег, наверное, не один мешок. Но, как то уж к весне, Саныч пропустил пару разгуль-ных недель. Поднадоел уже бесконечный карнавал. Но всё же решил проведать друга. И, когда тот открыл дверь, стало сразу понятно, что дело плохо. По глазам. Они стали пу-стыми и стеклянными, как донышки бутылок. Саныч тут же сбегал за пивом. Лечить кореша. Федот сидел в полумраке за журнальным столиком. Горел лишь ночник над кроватью. И – тишина. – Чего телик не включишь? – спросил Саныч, ставя че-тыре бутылки на столик и присаживаясь в кресло. В малень-кой комнате теснились три кресла. Ну, да тут и не плясали. – Да, блин, – вздохнул Федот. – Такая ерунда вышла. Пришли два маляра. Ремонт-то в зале надо делать (ремонт надо было уж года пол как делать). А у них такая пила была. Как нить красная. Говорят: всё что хочешь, распилит, и следа не останется. Я спрашиваю: это как? Они: да вот так. И давай этой ниткой телик пилить. И мне интересно, я, дурак, им ещё помогал… Ну, и распилили, крест-накрест. Точно, следа не осталось. Только не работает теперь. Саныч пил пиво, слушал и удивлялся: что за нить-пила такая? Поднялся, подошёл к телевизору, потрогал. – Говорю – следов не видно, можешь даже свет вклю-чить, – попивая пиво, сказал Федот. И вдруг в полумраке Саныч увидел неподключенный шнур. Воткнул вилку в розетку, где-то даже опасаясь, что распиленный телик бабахнет. Но тот, конечно же, просто заработал. – Ух, ты! – обрадовался Федот. – Показывает. “Дело точно дрянь”, – подумал Саныч, возвращаясь в кресло. – Ты никого не видишь? – спросил Федот. – В смысле? – В кресле. – Федот кивнул на пустое кресло. – Нет, не вижу. А ты? – Дьявол там, – буднично ответил Федот. – Уже давно его вижу. Ты точно не видишь? – Нет. – У Саныча аж холодок внутри пробежал. Он потихоньку передвинул острую открывашку с середины столика к себе. – А я вижу. – Федот перевёл взгляд с кресла на столик. – И ещё, пробки крутятся… Он, поставив бутылку на столик, взял пивную кры-шечку и начал её гнуть туда-сюда. – Достала она крутиться, – сказал Федот. – И маляры эти на фиг тут не нужны. – Нет там никого. Хочешь, глянем. Они пошли. – Точно никого, – проговорил Федот, глядя на стены с ободранными обоями. – Вот и славно, – вздохнул Саныч, и они вернулись за столик. – Видишь ещё кого-нибудь? – Дьявола. Он что-то записывает. У него есть особый жур-нал. – Федот кинул на пол порванную надвое пивную пробку и уставился на пробку Саныча. – И эта крутится. Видишь? – Нет. – А у меня крутится, – Федот взял в руки и принял-ся гнуть новую крышечку. – И дьявол смотрит. Притаил-ся с ручкой в руке и смотрит. Наши имена написать хочет. Только он одни кликухи знает. “Прям языческое поверье, – подумал Саныч. – Чтоб дьявол не записал в свой журнал пьяницу, у каждого алка-ша должна быть кликуха”. Санычу пора было идти на вахту. Он, попрощавшись с Федотом, порвавшим и вторую крышечку, заскочил в со

седний дом – к Балагуру, общему другу, и рассказал, что случилось. – Одному ему дома оставаться нельзя, – заключил Саныч. Тогда всё обошлось. Федота увезли в больницу. А че-тыре года спустя его каким-то ветром занесло на непонят-ную квартиру, где пьяный хозяин и зарезал Федота кухон-ным ножом. 6.Было уже 11:45. Саныч выключил звук телевизора, чтоб не слышать пожеланий президента. “Иннокентий, Треска, давайте к нам скорей. А то одни на том свете Новый Долбаный Год отмечать будете”. Саныч достал ещё две стопки. Налил и накрыл их хле-бом. Плеснул себе, чокнулся с “новенькими”. – Проводим Старый Долбаный Год! – сказал Саныч и, выпив, подошёл к табуретке, закусил гречкой. Странное дело. Водка его пока совсем не брала. В 95-ом, осенью, к Санычу неожиданно заехали Ин-нокентий с Трескачёвым. Была пятница. И гости были удивлены, пройдя в прихожую и не услышав в квартире ничего, кроме бубнящего телевизора. – А где сабантуй? – спросил Сергей Трескачёв. – Сабантуй? – переспросил Саныч. – Ты о турецком султане? – О балтийском рабочем, – сказал Иннокентий. – Где девичий визг и мужское “Карамба!”? – Сами вы карамбы, – усмехнулся Саныч. – Чё в па-кетах принесли? – Три килограмма водки. Ну, и закусить, – сказал Треска. – А ты думал, мы с чекушкой в другой город по-пёрлись? – Я знал, – потёр ладони Саныч. – Вот сейчас и будет Карамба!