Ирина Полянская - Горизонт событий

Солнце подползло к двум детским фотоснимкам Нади и Германа на стене: Надя, набычившись, с большим бантом и книгой в руках, сидит в беседке Петровского парка, на второй - крошка Герман крутит ручку маминой мясорубки...

Анатолий приносит общую тетрадь. "Это стихи одной дамы, смертельно влюбившейся в моего папку", - объясняет Надя Косте. "Мы просто дружили, немного чопорно поправляет ее Анатолий. - Хороший человек. Интересный. Она свои сны записывала стихами".

Солнечный луч добрался до картинки с самолетом первого северного летчика Нагурского. Эту картинку Герману подарил Костя, который хочет стать летчиком. Нагурский стоит под крылом самолета. Он в солнцезащитных очках-"консервах", забытых лейтенантом Брусиловым. В августе 1914 года Нагурский выполнил пять полетов вблизи северо-западного побережья Новой Земли, но Брусиловскую экспедицию ему найти не удалось, как позже и Нансену. Громоздкий древний летательный аппарат, не то что самолеты Молокова и Ляпидевского...

"Ну, я читаю, - метнув взгляд в сторону Кости, объявляет Линда. Начинается так: сон 23-й. "Связного разговора не выходит, можно только произносить слова... Я: невозможно, невозможно, я вам рада, нет, нисколько. Мох, скамейка, коридоры, светит месяц неустанно... Он: ничего тут не попишешь, невозможно - так не надо, надо что-нибудь другое, что не будет невозможно. Чайник, крепкая заварка, занавеска на окошке, карта древней Атлантиды или что-то в этом роде. Месяц дремлет над окошком, слышен звон дороги дальней. Сонатина Куперена или что-то в этом роде"". - "Что за ерунда", - сказал Костя. "Не скажи, - насмешливо возражает Ася. - Что-то в этом есть. Ваша знакомая была весьма образованна, Анатолий Петрович". Анатолий в ответ развел руками. "Просто ритмически организованный поток сознания. Узор из слов!" - важно произносит он. "Да, как на вашей малахитовой шкатулке", - говорит Линда. "Она уже не наша", - вдруг поправляет Герман. "Да, папа ее обменял вот на эти самые сны", - ядовито говорит Надя. "Да что ты? - Линда удивлена. - И Александра Петровна позволила?" - "Александра Петровна об этом знать не знает", ответствует Надя. "Ой! - Линда всякое событие из Надиной жизни принимает близко к сердцу. - Александра Петровна так дорожила этой вещью! Что будет, когда она узнает!" - "Что будет - и в самом специфическом сне не приснится", безжалостно изрекает Надя. Отец выдавливает из себя усмешку: "Ладно, прорвемся..." Линда с сомнением качает головой. "Читать дальше?" - "Я ухожу", - говорит Костя и подымается на ноги. Надя встрепенулась: "Сиди!" - "Кто ты такая, чтобы мне приказывать?.. Гера, дай мне пройти". - "Герка, не пускай его!" Герман молча подвигается, и Костя уходит.

"Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы", голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается. "Каково же его скрытое содержание?" - "Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций". - "А ты - умная", - совсем упавшим голосом говорит отец. "Надежда светится соломинкой в закуте..." - ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. "Это откуда?" - "Верлен. Читать дальше?" - "Читай", - командует Надя. "Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни". Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно - одно сияние в стекле. "Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!"

Сколько Герман помнит соседа Юрку Дикого, тот совершенно не меняется, не стареет - те же впалые щеки, острый быстрый кадык, заносчивый, с безуминкой взгляд, пушистые усы, как у Нансена, покатый лоб и темно-русые волосы, собранные сзади резинкой, как у отца Владислава. Улыбка у Юрки простодушная и вместе с тем хищная. Людям трудно с ним разговаривать из-за громового его голоса. Скажешь ему слово, а Юрка в ответ басит, как с амвона, отметая напрочь всяческую приватность беседы, привлекая внимание прохожих. Это голос хозяина положения, человека, который всем нужен. Без него ни баньку сложить на земельном участке за Белой Россошью, ни дом построить. Калитвинцев Юрка не любит, их сюда прислало из разных концов страны Четвертое управление, на которое Юрка, как он говорит, не работник. Такое странное противоречие - на московских комсомольцев, строящих себе дачки под Цыганками и Рузаевкой, работник, а на Четвертое управление - не работник. Но это только на словах работать приходится, чтобы подсобрать деньги "на пещеру".

Дачный поселок вырос на глазах Германа. Юрку всегда было слышно издалека где он есть. "Боже, Царя храни" или "Наливались эскадроны кумачом в последний раз", - распевал Юрка, балансируя на верхнем углу недостроенного сруба или ползая на четвереньках с молотком по крыше. Хозяйки будущих дач приносили ему обед. Герману, как старательному помощнику Юрки, еще и мороженое. Юрка жадно ел, а оставшуюся еду заворачивал в газетку и совал в карман. Сначала от маленького Германа толку было мало, только под ногами путался, потом он стал подносить Юрке то молоток, то рубанок, потом, встав на верхнюю ступеньку стремянки, держал на ладони гвозди, оттаскивал к роще выкорчеванные комли, помогал настилать полы. А там и молоточком заработал помаленьку. Одним словом, помощник.

Иногда они уходили "потрудиться для Господа", как говорил неверующий Юрка, - бросали недостроенный дом и, несмотря на увещевания хозяина, шли в Корсаково к отцу Владиславу - обшивать вагонкой домик причта или обновлять рамы в высоких узких окнах храма. Юрка орал вслед проезжающим машинам: "Сии на колесницах, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем". Машины ответно гудели.

По воскресеньям в храм приходил Анатолий. Исповедовался, причащался, выходил из церкви и тут же вытаскивал из сумки разрезанную французскую булку-"франзольку", с маслом и докторской колбасой. Герман провожал отца до Рузаевки. Дорогой Анатолий пересказывал Герману свою исповедь, свободный от грехов, которые малой кладью перетаскивал от воскресенья к воскресенью и сбрасывал на коврик к ногам отца Владислава. Простодушно делился с Германом, в каких грехах он нынче исповедовался: в невнимательной молитве, во вкушении сыра в пяток по забвению, в неправдоглаголании, в празднословии, в осуждении ближних, в лености, прекословии, унынии, гордыни, гортанобесии, в немилостивом отношении к животным (выгнал с грядок соседскую кошку)... На него как будто вдохновение нисходило, с таким подъемом отец говорил Герману о своих грехах.