Дмитрий Попандопуло - Христо-борец (Геленджикские рассказы)

Думаете, те очень обрадовались, что он не утоп? Когда прошло у них удивление от такой наглости, стали шуметь насчет того, что хулиган и нахал и, мол, надо милицию позвать, на что Колючий всем сразу отвечает, что ему не стыдно, потому как на севере глаза подморозило. Сам между тем идет, как охотник через стадо тюленей, да еще и похлопывает по иному заду, что покруглее. Фантазер был. Конечно, он так выступал и работал на ту публику, что громко ржала за кустами.

Но периодически Колючий сидел, а как же, без этого и не могло быть иначе. Беспокойный был человек, к тому же не работал, в карты играл. Он с другими бичами пристрастился играть "на интерес", а тогда за это тоже шили статью. Усядутся в бурьяне за стадионом и режутся в "очко" или в чего другое с утра до вечера. Собиралась все одна компания - Харик Прорва, Петя Гобсек и Колючий. Суровый все народ, пацанву беспощадно от себя гоняли, чтобы не демаскировали. Сидит, бывало, тот же Гобсек, сам мокрый, и на нем целых три пиджака: это значит, он их выиграл, а остальные напротив сидят голые и им прохладно. В другой раз на левой руке у кого-то до локтя часов надето - тоже выигрыш. А Колючий в этом деле не имел таланта, был в долгах и шел на всякие фантазии по добыванию денег.

В первый раз за карты получил он что-то совсем немного и через год с небольшим опять сидел тихо в том бурьяне в трусах и тельняшке - до того проигрался. Так вот, насчет фантазии. У них главное - долг вернуть в срок и никаких отсрочек. Когда стало его подпирать в этом вопросе, на танцах в "Приморье" стал он охмурять какую-то серенькую курочку, но с золотыми перстнями на лапках да серьгами в ушах. При его данных было это плевое дело, и вскоре полюбила его не только та курочка, но вся женская палата в количестве шести человек. Приходил он туда, как к себе домой, услаждал их своими музыкальными и всеми остальными способностями.

Один раз в душную ночь долго прощался со своею у открытого окна - ну, как Ромео у Джульетты - пел ей вполголоса, а потом еще сидел в одиночестве на ближней лавочке и курил. Потом самым неслышным образом забрался в палату через то самое окно и обчистил всех подружек дотла, даже у некоторых блузки унес, те, что шелковые были. Отнес все барахло на толчок одной бабусе. А курочка с подружками с плачем до милиции, та же в два счета вычислила Колючего. Опять загремел он и уже надолго. Потом, после отсидки, опять на чем-то погорел, и следы его потерялись.

Помню, уже где-то в семидесятом или в семьдесят первом на городском пляже возле "Ракушки" сидела компания молодняка и из середки тихо плакала струнами гитара и кто-то негромко пел. То ли песня показалась мне знакомой, то ли хрипловатый голос, но я подошел туда. Сидел в окружении пацанвы почти лысый да худющий мужичок в черном пиджаке, старался над своей гитарой, а пацанва говорила ему: "Давай, дед, клево поешь, хочешь еще глотнуть портвейну?" Тот поднял голову и взял бутылку, и тогда только понял я, что то был все-таки Колючий - глаза были его. А пацаны, уверен, понятия не имели, кого они поили портвейном.

Я ЭТО ПОМНЮ

Когда отец устанет

Может быть, они где-нибудь среди тряпок лежат? Я их хорошо помню: одна - круглая, как большая серебряная монета, с ушком и цепочкой, другая - в виде ромба, тоже как будто из серебра, на ней надписи - "За отличное плавание на 200 метров", а на обороте - "Чемпиону Азово-Черноморского края. 1932 год".

- Нету их давно, забрал кто-то, - виновато отвечает мать.

И в который раз с досадой думаю о том, что не осталось ни вещей отца, ни единого треугольника-письма, ничего, что было еще при нем. В войну, когда одни спасались от бомбежек в горах, другие мародерствовали, грабили оставленные дома. Вернувшись, мы увидели в доме полный разгром. Даже чугунная плита была выдрана из печи, пух из распотрошенных подушек и перин по колено лежал на полу и шевелился как живой. Ящики комода были перевернуты, исчезли облигации, всякая мелочь, а медали остались незамеченными в груде бумаг и писем. И вот уже в 50-е годы кто-то из отдыхающих умыкнул таки их.

Можно украсть вещи человека, могут исчезнуть письма, написанные в пути на фронт, крупно и коряво, но память все равно останется. Зыбкая, размытая, вдруг вспыхивает местами ярко и сочно, как яблоко в опавшей листве после дождя.

В бисере капелек белый лоб, блестящие черные кольца волос, незагорелый бугристый торс - все вижу как сейчас, а вот голос не слышу. Не помню. Наверное, потому, что мало он говорил. Стеснялся сильного акцента. А может быть, как большинство сильных и красивых людей, был просто немногословен. И некогда ему было говорить. Он шил. Раньше у нас про сапожников говорили: "он шьет", или "шьет в артели Клары Цеткин". Была до войны сапожная мастерская под таким названием. От мастерской в курортной зоне было несколько "точек". Одно время отец с напарником шил в маленьком павильоне на Северной. Павильон был на территории дома отдыха КРУЗДО, который потом назывался УДОС, после войны - "ВЦСПС-1-2", и, наконец, пансионат "Дружба". Как раз на том месте стоит сейчас гипсовый Айболит без носа и без рук. А тогда был там тенистый парк, в глубине которого белела танцплощадка. Гуляли парочки, к вечеру гремел духовой оркестр, а отец все не разгибался, чинил дамские "лодочки", босоножки и прочие "лосевки". Напарник, дядя Ваня "Зизика" (по-гречески "стрекоза"), когда появлялись клиенты, хватался за газету и брался читать, держа ее вверх тормашками. Если же появлялась симпатичная да молодая клиентка, распускал хвост и пытался назначить свидание. Клиентка обычно отказывала, а Зизика шел до ближайшего ларька выпить стакан вина.

Дело уже к полудню. В мастерской накурено до синевы и больше всех садит Зизика.

- Слушай, Спирка, что ты за человек, сам не пьешь и другим не даешь, деланно возмущается он, когда появляется с его точки зрения нужный, "тот" клиент. Отец молчит.

- Слушай, ты когда-нибудь видел, чтобы двумя пальцами пятаки гнули? Нет? Так я тоже не видел, пока этот парень тут не появился, - обращается он к приезжему клиенту, указывая кивком на отца. - Только номер этот стоит бутылку "Абрау-Дюрсо", - без паузы добавляет Зизика. - Нет, дорогой, так мне не надо, я люблю выпить на спор. - Спирка, на пятак, дай выпить за счет этого дурака, - это уже вполголоса по-гречески отцу.

Тот молча берет пятак в черную от дратвы ладонь, как бы собирается протолкнуть его в "дулю" - большим пальцем между указательным и средним - и, крякнув, бросает на стол согнутым в корытце.

- Это ж надо, - клиент разглядывает изуродованный пятак, смотрит с восхищением на отца. А тот шьет.

- Это обмыть надо, - напоминает Зизика.

- Конечно, надо, - с готовностью соглашается клиент. - Спирка, я скоро приду, - говорит Зизика. Иногда действительно приходит.