Александр Попов - Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии

На Александра Ивановича наваливалось, как текучая гора, сонливое настроение, да так стремительно и ощутимо, что - словно бы и впрямь от насевшего бремени, стали подламываться в коленях полные мускулистые ноги. Направляясь в ванную, он чуть было даже не упал. Фыркающе, с брызгами умылся холодной водой. Хотел было уже улечься в постель в нижней спальне, но явился его компаньон и товарищ Савелий Хлебников, того же возраста, что и хозяин дома, но моложавый, свежий, подтянутый. Белое, словно бы светившееся лицо, маленькие глазки задорно, по-детски посверкивали.

- Звоню, звоню тебе, Саня! Услышишь мой голос - отключаешься. Надо обсудить кучу производственных вопросов, а ты ведешь себя, как пацан, извини. В чем дело? Ты выглядишь, будто на тебе пахали, но не мягкую весеннюю землю, а нынешнюю, почти смерзшуюся.

- Я жутко хочу спать, Савелий... - покачивался перед ним зевающий хозяин. - Меня обворовали. Я теперь гол как сокол...

- Да, да, уже весь город судачит... Что ты сказал - гол как сокол? Не надо, Санек, передо мной разыгрывать опереточную драму! - подмигнул Хлебников. Но тут же стал серьезен и строг: - Александр Иванович, ты за прошлый месяц никому не выдал премиальные. И зарплаты у троих менеджеров урезал самым вероломным образом. Люди недовольны тобой. Ты отрываешь у них кровное, честно заработанное...

- К черту! Я возглавляю не богадельню, а солидное предприятие. Наконец-то, оставьте меня все в покое: я хочу спать, сейчас упаду.

Хлебников помолчал, покусывая губу. Пристально взглянул в полузакрытые глаза Цирюльникова:

- Вот что я тебе хочу сказать, уважаемый генеральный директор: я уйду от тебя, хотя "Благоwest" на все сто так же моя фирма, как и твоя. Мы с тобой два хозяина, но с таким человеком, как ты, я больше работать не буду. Я устал от тебя. Ты становишься непредсказуемым и даже, если хочешь знать, опасным. Будем делить капиталы и собственность. Понял?

- Да пошел ты... - отмахнулся Цирюльников, с трудом приоткрывая один глаз и раскачиваясь.

- Все, точка.

Цирюльников добрел до кровати, повалился на постель прямо в одежде и в один миг уснул.

Хлебников сказал Анастасии, готовившей детям ужин:

- Твой муженек, Настя, от денег, видать, вконец отупел и оглупел. А может, сошел с ума?

- Он нас, Савелий, порой держит голодом. Но бывает такое - вдруг начинает сорить деньгами. Позавчера уезжал в Новосибирск - дал мне целую пачку: купи, дорогая, что хочешь. Я купила цветы - так он меня чуть не захлестнул... Его нужно лечить.

Утром Александр Иванович извинялся и заискивал перед женой, и Анастасия видела его прежним - добрым, ласковым и щедрым.

А в офисе Цирюльников уговаривал друга, который уже настаивал на разделении уставного капитала, оборотных средств и имущества фирмы:

- Савелий, ну ты что, обиделся на меня? Да я пьяный был вчера. Прости, братишка...

- Ты, Александр Иванович, уже лет пять точно пьяный. Деньги помутили твой разум и душу, и ты старательно и уперто отсекаешь сук, на котором изволишь восседать. Я больше не могу и не желаю терпеть: ты вырываешь у меня каждую копейку, спутываешь и коверкаешь мои планы. "Благоwest" уже года два с лишком не развивается, потому что ты всеми правдами и неправдами, беззастенчиво объегориваешь меня и менеджеров, присваиваешь себе крупные суммы, без предупреждения и объяснения изымаешь средства из оборота, на всех смотришь свысока. Все, довольно - будем размежевываться!

Хлебников - к дверям, а Цирюльников тихо сказал:

- Будем судиться. - Но тут же неожиданно отвел глаза в сторону.

Хлебников подвигал бровями:

- Как знаешь.

- Тебе благо достанется, а мне - west? Или наоборот? - язвительно, но вымученно усмехнулся Цирюльников, беспорядочным наигрышем пощелкивая по клавиатуре компьютера.

- Я уже сделал свой выбор - я с благовестом. Но и от westa не отказываюсь: не тот возраст, чтобы сгоряча менять коней на переправе. Поживем - увидим.

- Выходит, мне, Савелий, оставляешь одно только благо? Не унесу, братишка, надорвусь! Пожалей, Христа ради!

- Бывай, Александр батькович: время - деньги, как ты любишь повторять. Будя языками чесать. Работы у меня невпроворот: вагоны на Сортировке вторые сутки торчат под разгрузкой...

- Погоди! Чуть ли не святым да чистеньким хочешь обретаться, и деньжищами ворочать - этим навозом нашей жизни? Мудрено устроился! Ты, получается, - хороший, а я - плохой? Бяка, а не человек? - Цирюльников мрачно помолчал; его широкое тяжелое лицо словно бы распухало. - Отвечай! крикнул он, с хищно раздвинутыми руками поднимая над столом объемное туловище.

- Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили, чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Так ведь? К тому же, видимо, мы все же сделали свой выбор, и вот оказалось - нам не по пути. Итак: капиталы будем делить. Вот мое последнее слово! Желаю здравствовать. Вышел.

Весь день Цирюльникову работалось плохо, просто ахово. Мерзко, угнетающе мутило, как перед рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников, одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим подрался и следом тоже рассчитал; бумаги подписывал небрежно, неправильно и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось, буквально физически, ощутимо, реально. Закачался, поплыл мир перед глазами. Показалось Александру Ивановичу - полы раздвинулись, обнажив под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле - мерещилось ему, вот-вот сорвется в зияющую преисподнюю. А убежать, выскочить из кабинета не было сил - страх парализовал и волю и разум.

Пролетали минуты, и мрак вбирал, властно втягивал Цирюльникова, как щепку, в черную гущину. На какую-то секунду взблеснуло сознание - вцепился за край стола, но неведомая сила, словно сверхмощный пылесос, всасывала его. Успел подумать: "Приступ? С ума схожу? Помогите!.."

Уже совершенно не стало сил сопротивляться. Сдался - отцепился. И полетел. Потом стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя - недавно такого тяжелого, сильного, волевого.

* * * * *

Поздним морозным вечером к высокому в черных очках мужчине, утаенно стоявшему в глухой тьме на пустыре за высотным дом, подошел, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными на один бок плечами, в надвинутой на глаза потертой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, осмотрелись.

Крепкий мужчина рывком, будто жгло, передал низкорослому увесистый пластиковый пакет, распорядительно-властно сказал: