Александр Бестужев-Марлинский - Наезды

В столовой зале по глухой стене тянулись предки Колонтаевы от мала до велика… но, благодаря пыли и копоти, они терялись в сумерках времен, и это обстоятельство, конечно, было не внаклад и портретам, и малярам, их писавшим. В конце залы стоял шкаф со стеклами, раскрашенный и украшенный, как часовня: в нем были помещены в узор серебряные блюда, фигурные кубки, чары, чарочки, кружечки и кружки – наследственная родословная крестин, именин, свадеб, мировых подарков и добыч. На столе же, так как день был непраздничный, – лежали только при оловянных тарелках серебряные ложки да кабачок и солонки; кружки и рюмки были синего стекла и разных видов и величин.

Гости, жужжа, обходили стол, будто крепость, назначенную к разграблению… Вся кровь зажглась в князе Серебряном, когда он увидел выходящую из противоположных дверей Варвару; она опиралась на руку Льва Колонтая и была в польском или, лучше сказать, в венгерском платье. Две косы, перевитые жемчужного ниткою, два раза окружали ее голову. Белый глазетовый доломан, опушенный соболями, охватывал стройный стан, и голубая атласная исподница с золотою бахромою струилась и шумела в широких складках; стройная ножка заключена была в красный сафьянный черевик. На один миг устремила она прекрасные голубые очи свои на незнакомца; румянец как зарница вспыхнул на лице красавицы – и снова потух он, и снова обратились взоры ее к Колонтаю, как будто обманутые. Князь был уязвлен такою холодностию – он лучше желал, чтоб она подвела его под саблю своею радостию, чем быть безопасным ценой равнодушия.

Сельский каноник прочел «Oculis omnii» [1] Взору всякого (лат.) , благословил яства, и все стали садиться. Колонтай, несмотря на то что дамы поместились на одном конце стола, как хозяин, выгадал себе место рядом с Варварою, и бедный князь, сидя на одной стороне с нею, только вкось, и то изредка, мог наслаждаться видом ее носика, перепрыгивая взорами то через толстое брюхо пана Зембины, то через тенистые усы пана Пузины, то через бритую голову пана Радуловича.

– Васан, конечно, русак по вере, – спросил пан староста Креславский, обращая слово к князю, – сдается, пан крестился на правое плечо?

– Крещусь на правое, а рубаю и с правого и с левого! – гордо отвечал Серебряный, негодуя за нескромный вопрос и неучтивое выражение «васан», которое почти равняется нашему «сударь».

– Что хорошо, то хорошо, – со смехом вскричал хозяин, которому понравилась эта выходка. – Пускай отцы иезуиты разбирают, латынью или славянщиною отпираются лучше райские двери, пускай они проклинают наших кальвинистов и за чуб тащат козаков в унию: по-нашему тот и свят, кто лучше рубится за отчизну. Не правда ли, пан судья?

– Моя хата с краю, ничего не знаю, – отвечал Войдзевич, отшучиваясь, чтобы не навлечь на себя неудовольствие старосты.

– У палестраитов, как на испорченных часах, не узнаешь правды, – сказал хорунжий Солтык, – одно бьют, а другое показывают.

– По крайней мере, – возразил Войдзевич, скрывая свой гнев, – моя стрелка туда и бьет, куда указывает… Разумеешь, пан хорунжий?

– Разумею, только…

– Сомневаешься?

– Нет, просто не верю!

– Дерзкий мальчик: satis eloquentiae, sapientiae parum [2] Достаточно красноречия, мало мудрости (лат.) , – произнес он по-латыни, чтобы устранить дам от ссоры. – Знаешь ли, чем платят за подобные речи?

– Не все брать, надо когда-нибудь и поплатиться, пан судья.

– Прошу слово гонору, пан хорунжий!

– Я не отдаю чести тем, которые не стоят ее!

– Не даешь, потому что не из чего!

Бог знает чем бы кончилась ссора, подстрекаемая присутствием общества, и в особенности дам. Такие сшибки были весьма обыкновенны в Польше, где каждый молодой человек, не заботясь о справедливости, жаждал выказать свою храбрость, не ходя далеко. Хозяин, однако ж, поспешил удержать запальчивость противников.

– Тише, господа, прошу вас, тише! Отложите на час ваши сделки – сад велик и вечер долог: успеете еще нарубиться досыта. За обедом дело не о крови, о вине, оно causa nostrae laetitiae, источник нашей радости.

– И начало великого зла, – подхватил каноник, – где льется вино, там и кровь брызжет нередко.

– Не хочет ли преподобный отец доказать, что вино пьяно? – спросил шутя Лев Колонтай.

– Не хочет ли пан ротмистр доказать, что нет? – возразил каноник.

– Не только хочу, но и могу: я утверждаю, что пьяно отнюдь не вино, а время!

– Как время? Каким образом время? Это любопытно, это очень любопытно! – вскричали многие голоса.

– Вы смеетесь немножко рано, господа, – я вам расскажу как. Возьмите вы бочку венгерского и распейте ее в два года, всякий день по две рюмки, не более. Ведь вы не будете с этого пьяны?

– Разумеется, нет, – отвечал пан Зембина, предполагая, что в Польше найдется решительный человек для такого постного опыта.

– Но выпейте же вы две бутылки в полчаса – вы, без сомнения, опьянеете. Следственно, одно время придает вину хмеля!

– Se non Х vero – ben trovato [3] Если неправда, то складно (ит.). , – примолвил Солтык, небрежно крутя свои усы. Итальянский язык был тогда в моде между знатью, и ему хотелось выказать знанье дворянских обычаев.

– Experto credite [4] верьте опытности , – возразил Колонтай, – даже глядя долго на иные глаза, можно прийти в упоение!]

– Браво, браво, сынок! – вскричал хозяин, хохоча во все горло, – да я и не подозревал за тобой такой прыти. Своими нестрогими проповедями ты, пожалуй, отобьешь место у патера Голынского!

– Я немного честолюбивее, батюшка: мечу в дамские духовники и желал бы начать эту обязанность с панны Барбары!

– Пан Маевский! – возгласил хозяин, – прошу отведать с этого блюда, да вашмосц ничего не кушает, поглядывая на землячек, – надоедят, приятель, скоро надоедят, и как ни уверен сын, что время пьяно, а хоть час гляди на прекрасные глазки, все надо прибавить кубок-другой, чтобы прийти в упоение. Право, не худо бы пану взять, как следует кушать родовитому шляхтичу, у пана Зембины – за живым зайцем он не мастер гоняться, зато жареный от него не уйдет!

– Особенно, когда он подстрелен паном Станиславом, – отвечал весельчак Зембина, указывая на полную тарелку хозяина, – на одной ноге недалеко ускачешь.

– Ха, ха, ха! Пани старостина, прошу не отказываться: лозанки-то хоть куда! Ясновельможный, или мое мартовское с гренками не нравится?

– Настоящее стариковское молоко: как весна, сердце греет.

– За чем же дело стало – неужто помолодеть неохота? Ах, молодость наша, молодость, пан староста, вспомни-ка пирушки в Кракове.

– То-то было времечко, не нынешнему чета!

– Куда нынешнее!! Теперь не только сердце, да и солнце польское простыло. Гей, венгерского, старого венгерского, чтобы Стефана Батория помнило! (Наливает в большой серебряный кубок.) Да обновится старожитная Польша! От пана до пана! (Передает кубок старосте.)