Марк Поповский - Семидесятые (Записки максималиста)

15 января

Выступление на заводе. Это мое обычное выступление от Бюро пропаганды Союза писателей. Проходная, Красный уголок в цехе. Обеденный перерыв. Люди в черных халатах и спецовках, в основном молодые. Начинается с того, что я объявляю тему - о совести. Молодая рыжеволосая красавица с ходу парирует: "А кому она сегодня нужна, эта совесть? С ней не проживешь!.." Начинаю рассказывать о важности нравственного ингредиента в хирургии, селекции, в науке вообще. С огромным усилием заставляю рабочих слушать. Меньше теоретических рассуждений, больше берущих за душу примеров (Вавилов Лысенко). Постепенно вижу, что люди заинтересовались. Как гвоздь, несколько раз вгоняю обобщение - без нравственности нет нормальных человеческих отношений, нет прогресса. Слушают хорошо. Но когда кончаю, начинают рассказывать (в основном женщины), как много несправедливости вокруг. Вот и Лысенко не выгнали, живет-поживает, а Вавилов-то в могиле. Трудно говорить с людьми, не отделяющими общий философский тезис от частных обстоятельств собственной судьбы. Ушел с завода очень утомленный, как будто выдержал какой-то лютый натиск. Очевидно, это от того, что интуитивно чувствовал противодействие зала, слушателей. Противодействие, в котором много горькой правды.

16 января

Сегодня приехал в Дом творчества в Голицыно. Лиля меня провожала. Старый, дряхлый, в чем-то жалкий дом, где живут старые больные писатели, потому что здесь жить дешевле и спокойнее, чем в Переделкино или в Малеевке. Этот дом полон для меня воспоминаний. Начиная от самых давних (1934), когда я мальчиком жил здесь с отцом и с отвращением учил древнееврейский язык (отцовская причуда), и кончая зимой 1966-го, когда в крещенский мороз сюда впервые приехала ко мне Лиля. Завтра ровно пять лет с тех пор. И мы снова будем в той же первой комнате...

И все-таки я люблю этот дом. Тут писали талантливье книги, тут нищенски доживала свой век Марина Цветаева, тут арестовывали, подслушивали, дружили, любили...

17 января

Все-таки я отправил в "Сибирские огни" выправленную верстку очерка "Зеленая аптека" (Народ-целитель). Два дня вписывал и вычеркивал, так что в конце концов верстка потеряла сколько-нибудь приличный вид. Скорее всего, в Новосибирске ее бросят в корзину. Это стало традицией: я не узнаю своих очерков после набора. Приходится вести борьбу за каждую строку. Это вечное колебание между честью ("пропадите вы все пропадом с вашей публикацией!") и хлебом ("а что мы будем есть через месяц?"). Единственное утешение, что пока мы еще не голодали (хотя и задолжали немало), и никакой гнусности я еще своим именем не подписал...

18 января

25 лет занимаюсь я литературным трудом и 20 из них - пишу очерки о людях науки. Не однообразная ли у меня работа? Ну, еще один хирург, еще один селекционер. Кому это нужно, в конце концов? Тем более, что герои мои очень редко занимают генеральские должности, и, как правило, не имеют академических чинов. Нет, я думаю, что это не скучное и не безразличное чтение для читателя. Он встречает на страницах моих книг людей напряженной духовной жизни, людей, ведущих жестокую борьбу за новое. В этой борьбе проблемы совести, нравственности вырастают до уровня пробного камня жизни. Нравственные поражения для многих оказывались смертельными, а других ранили. Менялись герои, менялся и я. В прошлом меня привлекали спокойные победители, а теперь все чаще избираю для книг упрямых спорщиков, даже неудачников. Ведь в науке вчерашний неудачник то и дело оказывается классиком...

20 января

...Когда сто лет назад председатель Царского Комитета по печати Михаил Лонгинов пытался запретить издание Дарвина в России, то Алексей Константинович Толстой написал ему целое стихотворное послание. Есть там такие слова: "...У науки нрав не робкий/ Не заткнешь ее, пожалуй,/ Ты своей дрянною пробкой".

Лонгинов Дарвина не запретил, хотя и прочитал. Но академик, запрещающий книгу писателя, не читая ее, - такого не бывало даже в николаевской России. Впрочем, в старые-то времена академики брезговали исполнять грязную работу цензоров.

21 января

Маленький, сутулый, совершенно седой человек с марлевой повязкой на мертвом глазу. Тихая речь, деликатные, скромные жесты. И только огромный черный глаз с задранной бровью, и распахнутый ворот вылинявшей рубашки обнажают его подлинный неуемный характер. Это Иосиф Абрамович Раппопорт. Раппопорт - единственный, кто не покаялся на печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Мы познакомились с ним вчера на радио. Устроила свидание Алла Хлавиа, которая знает, как мне хочется писать об этом человеке и как он упорно, железно, отвратительно скромен. Разведчик времен войны, увешанный орденами и представленный к званию Героя Сов. Союза (которое не получил, как говорят, только из-за своего еврейского происхождения), он дважды, в 1957 и 1964 гг., назван Нобелевским комитетом в качестве достойного лауреата. Когда мы возвращались в его машине из радиокомитета (он довез меня до метро), И. А. сказал, что первый раз он узнал о предложении Нобелевского комитета через много месяцев от случайных людей. А второй раз власти хотели, чтобы он принял премию, но прежде ему предложили снова вступить в партию, откуда он был исключен по настоянию Лысенко в 1949 году. Раппопорт отказался. И вот творец идеи химического мутагенеза, идеи, которая сегодня уже дала десятки ценных сортов культурных растений (на Западе, т. к. у нас этот метод очень мало распространен), кутается в жалкое пальтецо и надевает на седую голову какой-то допотопный блин. Вид у него почти нищенский. Что это? Бедность или крайняя форма аскетизма, порождение все той же скромности? Он поразил меня еще вот чем. Прочитав мою рукопись о Вавилове, этот бескомпромиссный борец за правду, стал возражать против резкой оценки поведения академика Комарова и Сергея Вавилова. Смысл возражения сводился к тому, что "надо войти в положение человека при диктатуре". Я напомнил ему его собственное поведение при диктатуре, но он махнул рукой: к себе должны быть одни требования, к другим - другие. Раппопорт не хочет, чтобы я о нем писал. Вернее, он вообще не желает быть объектом какого бы то ни было внимания посторонних. У него своя теория популяризации науки. Общество переполнено информацией. Неучи и полузнайки, порожденные этим потоком сведений, более опасные субъекты, чем безграмотные мужики прошлого.