Скиталец - Антихристов кучер

Александр Иванович долго лежал на своей грязной постели, тупо смотрел перед собой и стонал. Он стонал не столько от той тупой боли в голове, которую причинил ему "медведь", сколько от душевных страданий, от гнетущей тоски, отвращения ко всему и беспричинного страха.

Но Толкуниха поняла эти стоны проще: она тихонько отворила дверь, осторожно просунула свое добродушное старушечье лицо в комнату Александра Ивановича и проговорила с участием:

- Будет тебе стонать-то, Александра Иваныч! Рассолу не хочешь ли, огурчиков, капустки? Чай, стучит в голове-то? Дай, я тебе к ней канпресс приложу... Да уж бросил бы пить-то! Ишь как маешься, сердечный!..

Если бы кто-нибудь мог приложить компресс к душе Александра Ивановича, он бы очень обрадовался, но, конечно, Толкуниха не имела такого компресса, и он отвечал ей глубочайшею октавой, приобретенной долговременным возлиянием:

- Водки бы мне! Пройдет и без компресса!..

Толкуниха вздохнула, покачала своей седой головой и скрылась...

Александр Иванович знал, что она сейчас принесет полбутылки и огуречного рассола. Это было вернейшее, испытанное средство для изгнания "медведя". Александр Иванович жил у Толкунихи на квартире лет пятнадцать, и она за ним ухаживала, как за ребенком, несмотря на то, что в хмелю он был страшно беспокоен, наводнял комнату бутылками и друзьями, шумел и пел диким голосом среди глубокой ночи свою любимую песню: "Подуй, подуй, погодушка". Толкуниха все сносила, "жалела" его и окружала бескорыстными попечениями.

Есть такие личности из числа простых деревенских квартирных хозяек, обладающих замечательным терпением и терпимостью к недостаткам других. Эти простодушные создания, ходящие в сарафане и "котах" из грубой кожи, отличаются нежностью души, истинной деликатностью и совершенным отсутствием эгоизма, так свойственного всем цивилизованным людям. Они как бы воплощают в себе то коллективное величие души простого русского народа, которое проявляется в сострадании к преступникам и падшим людям. Им свойственно бессознательное самоотвержение и широкая терпимость. Не странно ли, что в образованных классах почти никогда не встречаются подобные личности?

Александр Иванович наконец встал с постели и начал одеваться. Костюм его был очень потерт, сапоги заскорузлы и не чищены, сюртук с чьих-то других плеч, более могучих, чем тщедушные плечи Александра Ивановича. Александр Иванович никогда не умывался, никогда не причесывал свои густые и длинные волосы, которые он тоже почти никогда не стриг, и они копной лежали на его воротнике. Длинная, густая борода его, с небольшою проседью по бокам, свалялась до такой степени, что расчесать ее когда-нибудь не представлялось никакой возможности. Он носил крахмальные сорочки, но не признавал запонок и отрицал галстух, вместо которого ему с успехом служила собственная борода. Александр Иванович состоял в должности столоначальника, но, судя по его внешности, никто никогда не поверил бы этому, до такой степени в нем не было ничего столоначальнического: он скорее походил на Робинзона, так он запустил себя и пренебрегал своей особой. А между тем, если бы его умыть, причесать, одеть в чистое белье и хорошее платье, - то получился бы очень важный господин.

Между тем Толкуниха принесла водки и капусты с рассолом. Александр Иванович обратился к водке. Вместо рюмки Толкуниха, зная его обычай, подала чайный стакан, и Александр Иванович налил сразу полстакана, предварительно расплескав немного, потому что в руках у него был сильный "дрожемент".

Он с отвращением выпил водку и, сделав страдальческую гримасу, перевел свои взоры на капусту, закусив маленьким ее листочком. Потом он хлебнул рассола.

Тотчас же Александр Иванович почувствовал, что "медведь" сделался "мягче" и с меньшей силой давил его голову.

Он нетвердой походкой прошелся по комнате. В то время как в его голове ощущалась тяжесть, в теле была такая слабость и легкость, как будто оно не имело никакого веса. Члены дрожали, и как-то казалось, что в комнате не хватает воздуха. Действительно, воздух в его комнате приобрел специфически водочный запах. Грязь и неприглядность его полутемной конуры казались ему теперь особенно отвратительными, как и сам он себе, как и все на свете.

Чувство страха, боязни самого себя и своего одиночества возбудило у него настоятельное желание скорее выскочить на улицу, чтобы не быть одному, видеть, по крайней мере, прохожих, слышать уличный шум.

Он выпил еще полстакана, допил рассол, затем надел потертое пальтишко, блин, служивший ему картузом, и вышел на улицу, засунув в рукава свои короткие, безобразные, когда-то обмороженные в пьяном виде пальцы, косматый, согнувшийся, дрожащий и жалкий, как кабацкий завсегдатай...

Улица несколько оживила Александра Ивановича свежим воздухом, своими звуками и светом солнечного дня. Сквозь треск экипажей откуда-то доносились веселые и вместе с тем грустные звуки хриплой, убогой шарманки.

"Медведь", смягчаясь, медленно уходил из его головы, и знакомые улицы показались ему в каком-то новом свете, словно он давно не был в этом городе или смотрел на него с каланчи. Звуки шумного города доносились до него как бы издалека и баюкали его отупевшую душу. Обрывки каких-то неясных мыслей медленно поползли в его голове, и он сам не знал, о чем, собственно, он думает, но чувствовал себя лучше.

В таком настроении он бродил по улицам, безучастно смотря на встречных людей, на проезжавшие экипажи, бессознательно ища, с кем бы встретиться и не быть одному.

Вдруг кто-то окликнул его. Александр Иванович вздрогнул и обернулся: его догонял какой-то хорошо одетый господин важного вида, в золотых очках.

- Так, значит, я не ошибся! - заговорил он, останавливая Александра Ивановича. - Это ты, Александр?..

Александр Иванович всмотрелся в него своими близорукими глазами и отвечал с недоумением:

- Я вас не знаю...

- Я Третьяков!..

При этом имени Александр Иванович вдруг весь съежился и почувствовал желание убежать, шмыгнуть куда-нибудь, провалиться сквозь землю... Он вдруг узнал в этом важном господине своего товарища по университету, когда-то делившего с ним вместе студенческое житье, когда-то преклонявшегося пред талантами Александра Ивановича. Ему вдруг стало стыдно своей наружности, костюма и всего своего существования. Он совсем растерялся от такой неожиданности и пробормотал какие-то несвязные слова. Но уж Третьяков взял его под руку и увлек с собой, не переставая говорить. Это был живой, бодрый, красивый мужчина, казавшийся гораздо моложе Александра Ивановича.

- Как я рад, что ты мне попался! - говорил он. - Я недавно здесь и слышал о твоем здесь пребывании... Я хотел тебя разыскать: мне так хотелось взглянуть на тебя... Но тебе, должно быть, плохо живется?