М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви)

Я всегда чувствовал и высказывался вполне искренно, что она выше меня, и я ее не стою. Соглашалась ли она с этим -- не знаю, во всяком случае, она ни разу не отрицала этого соотношения.

В последний же раз, во время ожидания трамвая на улице Герцена, стала вдруг очень ко мне нежной, очень! Она ночь не спала, а я ей стал говорить о дятлах, как они усыпляют песней детей, и еще ей сказал о будущем, когда мы всем расскажем о любви.

Что ей понравилось, какую мою песенку она выбрала? -- но когда я ей в этот раз сказал, что я просто смиренный Михаил, а она моя Госпожа, то она вдруг обернулась быстро и, глядя мне прямо в глаза, ответила: "Не говорите мне этого -- мы равные люди!", то есть мы друг друга стоим.

Я ее провожаю. Ждем номер 26 у остановки. Прислонились к стене. Уютно -- улица стала нашим Домом.

Проходит трамвай. Содержание беседы:

-- Давайте пропустим?

-- Пропустим.

И дальше длится сказка Шахерезады. И конец: больше трамвая не будет! И пошли пешком.

Нужно всегда помнить и то, что я самый свободный в стране человек и мне с жиру можно думать о Песне Песней. Она же наряду со всеми находится в неволе, и надо еще удивляться, что из-под тягости повседневного труда она находит силу взывать к Господу о ванне морской. Помочь такому человеку легче вздохнуть -- вот что не стыдно назвать любовью. А Песня Песней есть прямо монашеский эгоизм.

Надо принять ее письма к матери и научиться: вот это любовь! Так и себе надо, и если это сумеешь найти в себе, то все остальное, и Песнь Песней, и ванна морская -- само собой приложатся.

Лес завален снегом, но я не вижу фигурок снежных и, главное, не чувствую той прелести пустыни, как обычно. У меня гвоздь в голове, вокруг которого и собирается моя душа.

Помню, в далекие времена, когда я расстался с невестой, собранная в одну точку мысль долбила мою душу, как дятел дерево, но мало-помалу в больное место, в пустоты стала собираться пустыня с деревьями, цветами, полями, лесами, морями. И я привык этим жить.

Так точно и сейчас вошло в мою душу нечто новое, и я старого не вижу и к новому не привык.

И в лесу не с лесом, и ночью не со своей Песнью Песней! Только уж когда сяду за стол и беру перо в руки, начинаю писать, и как будто пишу лучше, и голова крепче держится. Главная же перемена в сердце: там теперь как будто мастер пришел, все смазал, все подвинтил, вычистил бензином, там теперь ничего не стучит, не хлябает. И у меня растет даже уверенность, что все будет к лучшему и никаких провалов не будет, потому что я ее насквозь чувствую, и все в ней мне отвечает, так что я всегда могу предупредить все свое лишнее и ненужное.. Та душа моя одинокая теперь закупорена. Прямо даже чувствую пробку счастья.

Попов спросил меня, доволен ли я своим секретарем.

-- Очень доволен,-- ответил я.

-- Умна? -- спросил он.

-- Умна,-- ответил я. И больше друг другу ничего мы сказать не могли.

Между тем это "умна" было высказано по-разному. В моем смысле "умна" -это не логикой умна, а тем, что в мыслях своих она всегда исходит из личного переживания, напрягая свои силы не на то, чтобы высказать "умное", а на то, чтобы достигнуть чуда: сделать мое личное понятным для всех.

Этим, только этим умом я тоже силен, и, правда, на разных материалах жизни, но по существу тут-то мы как натуры и сходимся. Вот откуда и появилась моя "пробка счастья". Раньше надо было куда-то прорываться, чтобы кому-то сказать, а теперь это препятствие кончилось, теперь я все ей могу сказать!

И вот почему в лесу теперь я мало вижу, вот почему ночью не о работе думаю: зачем все это, если прямо с ней и можно о всем говорить. Трудность одна только в том, чтобы дождаться свиданья.

Мое прежнее "творчество" теперь мало того, что невозможно, оно и совершенно ненужно. И если оно теперь опять начнется, то от нас двух: нам двум будет мало нас двух...

Боже, но как же трудно нам, таким, достаются на земле поцелуи! И как обидно устроено в природе, что там все так просто сводится к продолжению рода! Вот из-за этого-то по всей правде и можно понять наличие на земле человека в любви, независимой от продолжения рода.

В романах ("Крейцерова соната") убивают жену, противопоставляя родовой любви то какую-то "духовную", то какую-то "свободную". Но мне кажется -нет таких романов, чтобы с таким же волнением, с той же страстью и поэзией, что и в обычной родовой любви, создавался человек как Личность, и не бумажная, а в смысле "Слово становилось плотью".

Замечательно проходили дни нашего "пьянства", и особенно когда мы переписывали рассказ "Фацелия" и так и не могли его окончить, и не окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась машинка...

В то же самое время, ничего не делая, мы были глубоко убеждены, что заняты чем-то гораздо более серьезным, чем дело.

И мы были правы.

Когда ей становится со мной так хорошо, что она почти готова сказать себе самой: "Вот это -- да, вот это пришло настоящее",-- она отстраняет от себя возможность обмана (сколько раз он был!) и ставит вопрос: "Не сама ли я так его настроила, что он говорит моими мыслями, желаниями, словами?"

"Минус 25В?, но яркое солнце: весна света! В первый раз снимал в лесу, и моментами мое основное чувство природы пересиливало над новым чувством, и я узнавал и себя, и лес, и все.

Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство мое ни на что не похоже: ни на поэтическую любовь, ни на стариковскую, ни на юношескую. Похоже или на рассвет, или на Светлый праздник, каким он в детстве к нам приходил, в запахе красок от кустарных деревянных игрушек.

При небольшой ссоре с Павловной из-за пустяка (по обыкновению) впервые после встречи с В. Д. почувствовал тоску. Сразу же меня как узлом связало, оно и понятно: ведь я теперь счастливый, и боль, какую я причиняю, возвращается в меня с большей силой, чем раньше...

Я рассказал Аксюше, что понял болезнь Павловны: болезнь в том, что власть ее отошла, не для чего ей жить -- не над кем ей властвовать, Аксюша согласилась.

А когда я ей рассказал, что дал денег, чтобы купила корову, кур, гусей, навозу купил для огорода и что в наступающее голодное время с этим хозяйством она будет и детей кормить, и внуков -- Аксюша процвела. И тут я понял, что в душе она уже стоит на стороне Павловны...

Да, конечно, если у Веды это творчество жизни, движенья, то у Аксюши -творчество покоя. Так она, бедная, и сказала:

-- И чего вы ищете? В Загорске у вас покой, корова будет, куры...

На том мы и согласились, что я все меры приму, чтоб Аксюшина душа не стала полем битвы.

Не выдержу я до 18-го, возвращаюсь в Москву!

Всего несколько дней тому назад я писал ей о спасении от сладкого яда на путях Песни Песней; Каким это кажется вздором теперь! И проблема "сладкого яда" скоро разрешится так же просто, и хорошо, и честно, как разрешено было напыщенное письмо самым простым поцелуем.