Николай Каронин-Петропавловский - Праздничные размышления

Въ воздухѣ раздавались удары колокола, сзывавшаго къ обѣднѣ. Былъ праздникъ. Утро стояло теплое; солнечные лучи весело играли. Воздухъ былъ чистый и прозрачный. Деревня полна была миромъ и тишиной.

Но еслибы собрать всѣхъ жителей этой деревни и всего описываемаго округа, то и тогда разговоры жителей были бы не болѣе интересны, чѣмъ тѣ отрывочныя бесѣды, которыми отъ времени до времени нарушали свое молчаніе шесть человѣкъ, сидѣвшихъ передъ прудомъ, позади двора Чилигина. Можно бы подумать, что они отвлекутся на время отъ ежедневной суетливой жизни, толкавшей ихъ, съ одной стороны, на поиски «куска», съ другой — мѣдной копѣйки, но такое предположеніе не имѣетъ за собой ни теоретическаго основанія, ни практической осуществимости. Душа крестьянъ въ этой одичалой мѣстности всегда мрачна, сердце сжато затаеннымъ горемъ, мысли переполнены глубокою думой. Сидѣли эти шесть человѣкъ и молчали, звонъ-ли колокола нагналъ на нихъ раздумье, или они погружены были въ обычные предметы своей мысли? Видъ ихъ, впрочемъ, былъ довольно праздничный. Одинъ надѣлъ сапоги (чего онъ никогда не дѣлалъ въ будни), другой былъ въ красной ситцевой рубахѣ (а обыкновенно онъ ходилъ почти безъ одѣянія), третій причесалъ волосы и т. д. У всѣхъ лица были озабочены.

Тишина.

— Уши-то отнесъ? — спросилъ одинъ, обращаясь къ ситцевой рубахѣ.

— Какъ же, отнесъ, — отвѣчалъ послѣдній, ѣздившій на протекшей недѣлѣ въ лѣсъ — вырубить тайно пару березъ.

Снова тишина.

— Счастье, братецъ, тебѣ привалило! — замѣтилъ первый.

— Прямо сказать, самъ Богъ! — воэразилъ второй убѣдительнымъ тономъ.

— Какъ же это ты его ухлопалъ-то?

— Оглоблей. Вѣрно говорю тебѣ: не настоящій, должно быть, волкъ былъ, а такъ, шутъ его знаетъ, замухрышка какой-то тощій… не жралъ, что-ли, цѣлое лѣто!… Слышу, хруститъ. Ну, думаю, пропала моя голова, — полѣщикъ идетъ, а это онъ самый и приперся! И лѣзетъ прямо на лошадь — жрать! Ну, я и двинулъ его въ башку…

Раньше разсказчикъ прибавилъ, что онъ въ этотъ же день обрѣзалъ у волка уши и отвезъ ихъ въ земскую управу, объявившую плату — пять руб. за каждую пару ушей волчьихъ.

— А шкура? — оживленно спросилъ третій и даже приподнялся отъ волненія на ноги.

— Шкуру еще не опредѣлили; да и худая, потому дюже тощой былъ звѣрь.

— А все же вѣрныя деньги. Счастье, братецъ, тебѣ, - возразилъ приподнявшійся на ноги крестьянинъ. — Это не то, что мнѣ! — добавилъ онъ съ горечью и сѣлъ.

На него никто не обратилъ вниманія. Снова настала тишина.

— Н-да! Это не то, что мнѣ! — возобновилъ свое грустное восклицаніе огорченный. — Я вонъ намеднись курицу понесъ, стало быть, взялъ на руки глупое или пустое, напримѣръ, дѣло, а и то случилась бѣда. — Всѣ стали прислушиваться. — Иду я по городу и попадается мнѣ, Господи благослови, господинъ. «Продаешь?» — спрашиваетъ. — «Купите, говорю, ваше превосходительство, будете ублаготворены; то-есть, вотъ какая, говорю, птица, будете спокойны!» — «Сколько же ты просишь?» спрашиваетъ. — «Да полтинничекъ»! — говорю я эдакъ ласково… И вдругъ даже испугался и не помню, какъ я ноги убралъ…

Разскащикъ остановился и испуганно посмотрѣлъ на всѣхъ, какъ будто видѣлъ еще передъ собой барина.

— Ну? — спросили нѣсколько заинтересованныхъ.

— Какъ сказалъ я это самое слово, то онъ даже поблѣднѣлъ и лицо жестокое сдѣлалось. «Ахъ, ты, говоритъ, обманщикъ!» и давай меня честить… «Да ежели бы, говоритъ, ты самого себя продавалъ вмѣстѣ съ курицей, такъ и тогда я не далъ бы полтинника».

— Ну, и потомъ?

— За пятнадцать копѣечекъ ухнулъ!

— Курицу-то?

Въ отвѣть на это разсказчикъ только плюнулъ.

Таковы праздничные разговоры.

Незамѣтными переходами какъ-то дошли до вопроса: какъ отваживать скотъ отъ шлянья по огородамъ? Одинъ говорилъ, что первѣйшее средство — кипятокъ, которымъ очень удобно ошпаривать. Другой возразилъ на это, что онъ поступаетъ рѣшительнѣе. «Стукнулъ топоромъ и шабашъ», — сказалъ онъ и повернулся на брюхо. До послѣдняго разговора этотъ мужикъ безмолвствовалъ. Лежа на землѣ, онъ останавливалъ неподвижный взглядъ на какомъ-либо предметѣ и не шевелился, какъ бревно. Видъ его не былъ свирѣпъ, но сложеніе коренастое и внушительное: здоровенныя руки, плотное туловище, большая голова. Все, что говорили, онъ пропускалъ мимо ушей. Когда же къ нему обращались: «Чилигинъ!» — онъ только отвѣчалъ: мм…. а въ дальнѣйшій разговоръ вступать не желалъ, отдыхая отъ протекшей недѣли, во все продолженіе которой онъ таскалъ бревна.

Дѣйствительно, онъ отдыхалъ всѣмъ туловищемъ. Іюльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во всѣ члены истому. Говорить ему было лѣнь, слушать лѣнь, смотрѣть лѣнь; и онъ не говорилъ, не глядѣлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нѣсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія, и только; въ дѣтствѣ у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.

Всѣ перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.

— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мнѣ хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копѣекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?

Васька Чилигинъ только усмѣхнулся въ отвѣтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревнѣ, гдѣ вообще были неизвѣстны семейныя нѣжности.

Не дождавшись отъ сына отвѣта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.

— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька: кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидѣтелями, ежели, къ примѣру, смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-ѣсть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.

— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? — спрашивали нѣкоторые изъ сидящихъ.

— А изъ-за того и вышло, что онъ извергъ!… Такой скотины, то-есть безчувственнаго звѣря, нигдѣ, чай, не было. Чтобы, напримѣръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гдѣ?