Надежда Лухманова - Разбитые грёзы

Мать приказала ей быть ласковой с женихом, позволять ему поцеловать себя, и она «старалась» исполнить приказание, а подарки, катание на хороших лошадях, ложа в театре, словом, всё, чем сопровождался короткий срок «невестенья», всё это развлекало её, радовало и совершенно затемняло и без того не понимаемую ею важность того, что свершается в её судьбе. С первых дней свадьбы в душе её залегло новое чувство обиды и стыда; иногда её вдруг охватывала мысль, что все знают что свершилось с нею, какие права имеет на неё этот человек, — тогда её охватывало желание бежать от всех, скрыться, не существовать, — и сразу мысль её переносилась к «нему», товарищу брата, который глядел на неё так ласково, весело, в ответ которому её сердце билось так странно и чудно, точно там раскрывалась какая-то дверь, и из неё вырывались тёплые розовые лучи, и ей казалось, что всё было иначе, если бы его руки окружили её и прижали к его груди, — всё что казалось тут насилие и стыд — там было бы покровительство и ласка.

Кончив одеваться, как всегда — без помощи горничной, Надежда Александровна заботливо последний раз осмотрела себя в зеркало и мысленно пересчитала всё, что должно было быть на ней надето: свежая роза в волосах, как требовал муж, жемчужные серьги, две нитки жемчуга на чуть-чуть открытой шее, кольца… всё! Она взглянула на фарфоровые часы, висевшие на стене, и убедилась, что до первого звонка к завтраку остаётся 20 минут. Заторопившись так, что вспыхнули её щёки и слегка задрожали руки, она ещё раз взглянула — заперта ли задвижка, потом зажгла свечу, вынула из кармана только что снятого капотика письмо и, осторожно поднеся к огню, стала нагревать его; между широко расставленных строк почти официального письма стали выясняться другие: «Душка моя, как я соскучилась; вчера получила твоё письмо, покрыла его поцелуями»… Надя засмеялась.

— Ах Людочка, Людочка!

«…от monsieur André тоже получила письмо, и на твой вопрос»… Чтение подвигалось медленно, а Надя придвинула бумажку ближе к огню… «На твой вопрос о Евгении Михайловиче, он говорит»…

— Надя, готова? — послышался стук в дверь.

Надя вздрогнула, бумажка коснулась огня, и письмо вспыхнуло.

— Надя!! Mais. [4] но — фр.

Обжёгши кончики пальцев, Надя бросила в умывальную чашку горевшее письмо, и чёрный пепел с уцелевшим углом смочился водою.

— Надя!! — в голосе была нотка раздражения и приказания.

С отчаянием охватив одним взглядом всю маленькую уборную, как бы ища куда нырнуть и спрятаться, Надя вздохнула, и не найдя ничего успокаивающего, оправдывающего её молчание, она отодвинула задвижку и, стараясь загородить мужу вход, быстро заговорила.

— Готова, готова, идёмте завтракать!.. Так? Хорошо?

Она повернула перед ним головку.

— Чем это здесь пахнет?.. Горелым… Что ты сожгла?

— Я? — ничего… — и тут же вспыхнув от лжи, прибавила, — так, бумажку…

— Какую? — Афанасий Дмитриевич шагнул вперёд, отстраняя рукой свою маленькую жену, подошёл к чашке и… побледнел, — письмо? От кого письмо? Когда ты получила? Кто передал?

Его маленькие серые глаза, совсем выцветшие, с открытыми чёрными зрачками остановились на ней.

— От Люды, из института, вы сами передали мне это письмо.

Ратманов бросился к умывальной чашке и вытащил из воды не сгоревший край, на котором ещё можно было ясно прочесть: «…1.000.000 раз целую тебя. Люда».

— Правда, так зачем же ты сожгла его одна, запершись в уборной?

Надя молчала и глядела «волчонком». Афанасий Дмитриевич знал, что когда сжимались губы этого маленького рта, а завитки волос лезли в потемневшие потупленные глаза, то больше от Нади уже нельзя было добиться слова, и ничто-ничто не могло так обозлить его, как это злое ребячье упрямство, о которое разбивался весь его мужской авторитет.

— Вечные институтские тайны, пора бы перестать держать себя девчонкой!.. Глупо, стыдно! Начну теперь читать все письма, что тебе приходят, чтобы знать, что за секреты такие, которые надо сжечь, пишет тебе эта дура Людочка.

— Людочка не дура… она оставлена пепиньеркой и была вторая ученица, а писем моих вы читать не смеете.

— Как не смею? Это ещё что за новости!

— Не смеете! — Надя подняла голову и смело глядела в упор. — Потому… потому что я не в институте, а вы не классная дама… да, я теперь взрослая и… замужем… значит вот… все говорят, что замужние женщины свободны.

— Вот так теория! — невольная улыбка шевелилась под усами Ратманова. — Так говорят про тех, кто иначе воспитан, и сам понимает как замужние женщины должны вести себя, а с такими глупыми девочками как ты, нужно поступать иначе… для тебя ещё необходима классная дама, а за неимением её, я буду построже глядеть за тобою. Идём завтракать!.. Да ради Бога не срами меня, у тебя такой вид, как если бы тебя сейчас высекли…

Глаза Нади наполнились слезами.

— Что, теперь слёзы? Господи, вот наказание!.. Ну чего ты плачешь?

Но у девочки-жены слёзы текли уже по щекам крупными круглыми каплями, и уголки рта подёргивало от сдерживаемых рыданий.

— Ради Бога, уйди хоть в другую комнату, сюда сейчас войдёт горничная! — он взял за руку Надю, вывел её в зал и усадил в кресло. — Мне твои слёзы до смерти надоели!.. Я сойду вниз за газетами, письмами, закажу завтрак, а потом экипаж — кататься, и когда возвращусь, прошу быть умницей, смеяться, и чтоб следа не было этих глупых капризов!

И Ратманов, начинавший действительно раздражаться несвойственной ему ролью няньки и гувернантки, вышел, а Надя, вскочив на ноги, забегала по комнате в детской неудержимой злобе. Она так и не прочла Людочкина письма, так и не узнала той тайны, которую умоляла Люду написать симпатическими чернилами между строк обыкновенных институтских излияний…

1899

окончившая женский институт и оставленная в нем для приготовления в наставницы — Брокгауз.

до свидания — фр.

фр. table d'hote — общий обед

но — фр.