Надежда Лухманова - Брат Поликарп

Весёлый голос Джека прервал его.

— Хороший удар мячика, нечего сказать. Надеюсь, вы больше его не повторите?

— Прощайте, — прошептала девушка, и брат Поликарп направился медленно кругом бассейна к играющим.

С этой минуты, хотя он считался одним из лучших игроков, мяч его более ни разу не попал в цель, но брат Поликарп продолжал играть, не обращая ни малейшего внимания на насмешливые шутки товарищей, заметивших его долгий разговор у фонтана.

— Пора домой, Джек, — сказала Виолета, — мой палец болит сильно, я боюсь не сломан ли он… это так огорчило бы его… и притом завтра нельзя будет ехать на бал.

— Огорчило бы кого?

— Беднягу, брата Поликарпа.

— Какого брата? Я совсем ничего не понял, что ты говорила. Так его зовут Поликарп? Знаешь, он больше похож на женщину в своей красной юбке.

— Если ты ничего не умеешь сказать умнее, то лучше бы тебе держать язык за зубами, ты, кажется, хорошо знаешь, что мужчины не носят юбок. Право, твои шутки иногда бывают очень неуместны.

Палец Виолеты был не сломан, но вывихнут, и когда Джек узнал об этом, то охотно простил сестре её слишком резкий выговор.

В тот же вечер, за час до вечерни, брат Поликарп сидел в своей комнате, уронив свою голову на руки.

Его комната не была в полном смысле монашескою кельей, хотя, как и вообще в Риме, роскоши в ней не полагалось никакой. Кровать занимала один угол, над нею висело распятие из слоновой кости на чёрном дереве, на полках были толстые книги, между ними много отечественных авторов, в дорогих кожаных переплётах, умывальник на железном треножнике, две тяжёлых скамейки грубой работы и письменный стол. На одной из этих скамеек сидел брат Поликарп, опёршись локтями на письменный стол. Слова «Vigilate et orate» [3] Бодрствуйте и молитесь — лат написаны были всюду, куда бы ни обращались его глаза.

Совсем не так легко, как многие думают, найти в жизни своё настоящее призвание. Есть люди, не обладающие никакими выдающимися способностями, они просто ищут какого-нибудь дела по душе и, найдя подходящее, идут себе спокойно далее по жизненному пути. Другим это даётся совсем не так легко.

Брат Поликарп был американец, получивший образование сперва в Йеле, своём родном городе, а потом в Оксфорде; произношение его было английское. По окончании курса он прожил год со своим отцом, богатым финансистом Нью-Йорка, но долее выдержать не мог.

— Эта жизнь не по мне, — сказал он, — я должен искать что-нибудь иное.

Отец его рассмеялся и ответил только: «Прекрасно, Боб!», затем посоветовал ему провести некоторое время в Европе, всё равно где бы то ни было, по его собственному усмотрению.

Таким образом молодой человек очутился в Риме, и после многих колебаний пришёл к тому заключению, что «жизнь есть суета», и что для него будет самым лучшим — отказаться навсегда от её пустого блеска. От своей матери он наследовал достаточную сумму, что и давало ему возможность внести в любой монастырь 8.000 фунтов и тем обеспечить себе приём.

Настоятель монастыря Via Carmi, куда обратился мистер Роберт Веннер, ни на минуту не сомневался, что юноша избрал себе настоящий путь, и что в его монастыре он обрящет себе в полном смысле счастье.

Так-то Роберт Веннер превратился в брата Поликарпа, который уже год жил в монастыре, до того утра, когда, играя в мяч в садах Боргезе, неловким ударом вывихнул Виолете палец.

Монастырская жизнь порою удовлетворяла его, порою возмущала своею мелочностью и бессодержательностью.

В настоящую минуту он переживал один из своих порывов возмущения. Карточка, данная ему в саду Боргезе, лежала на столе перед ним; она напоминала ему о существовании гусарского майора Грентлей, которого он не знал, и мисс Виолеты Грентлей, которую он помнил. О, так хорошо помнил, что мог бы об её наружности составить подробнейший полицейский протокол.

— Несчастный я грешник! — простонал брат Поликарп, переводя глаза от карточки на столе к надписи на стене. — Я не знаю, чем всё это кончится, но я чувствую, что мне снова так же тяжело, как в тот день, когда я покинул моего отца. Тяжёлая обуза наша земная жизнь! Один Господь знает, куда это всё ведёт. Сомнения снова одолевают меня, а между тем я здесь! До сих пор я думал, что если есть хоть один грех, в котором я не могу упрекнуть себя, то это лицемерие, а вот теперь я знаю, глубоко сознаю, что я лицемерен и двуличен. Здесь, кругом, нет ничего, что могло бы сравниться с её синими глазами, — о, эти синие очи! Я чувствую, они неспособны ни на какую ложь. О, тёмно-синие фиалки. О, Виолета! Я думаю, когда она родилась, то глаза её напоминали этот цветок, вот почему её и назвали Фиалкой! О, брат Поликарп, брат Поликарп!

— Vigilate et orate, Vigilate et orate! — начал он повторять беспрерывно, сжав голову руками, и слова эти, казалось, успокаивали его. — Я брежу, но это должно пройти со временем. Человек должен терпеть и покоряться, если он хочет достигнуть награды. Тот, кто раз положил руку на плуг, должен идти намеченною стезёю.

В этот же вечер, за ужином, когда братья вкушали свою скромную трапезу, брат Поликарп, соблюдая очередь, читал им громко Апологию Ньюмена; в ней подробно описывалось душевное состояние некоторых «красных ряс», которые, отказавшись от протестантства, обратились к истинной вере и в настоящее время подвизаются в монастыре Via Carmi.

По окончании ужина настоятель монастыря остановил брата Поликарпа.

— Я не хотел бы своими похвалами раздувать гордыню в вашем сердце, брат мой, но я должен сознаться, что сегодня вы читали необыкновенно выразительно: казалось, сердце ваше и душа участвуют в чтении. Если я не ошибаюсь, сегодня ночью очередь вашего бдения в часовне?

— Завтра, отец мой, не сегодня.

— Так это завтра, хорошо… Pax vobiscum [4] Мир вам! — лат. , дорогой товарищ.

— Et cum spiritu tuo [5] А также вам — лат. , - пробормотал брат Поликарп и снова пошёл в свою комнату, куда следом за ним пошла и тоска, давившая его сердце.

— Джек, — сказала Виолета брату на следующее утро, — я опять хочу просить тебя об одолжении.

— С радостью, Ви, готов всё исполнить. Кстати, скажи, что твой бедный палец? Неужели так болит, что ты не можешь ехать на бал? А там, должно быть, будет славный ужин!

— Ну, это, право, меня мало соблазняет. Прошу тебя, Джек, спроси здешнего всезнающего немца, который час в римских монастырях назначен для приёма посетителей, я бы хотела осмотреть некоторые места; думаю, что мы могли бы начать с Via Carmi, спроси Муррея, что он знает по этому вопросу.

Немедленно призванный тевтонец дал на этот раз весьма неудовлетворительный ответ. Пожав плечами и оскалив свои белые зубы, он объявил, что ничего не смыслит в делах религии — и касательно монастырей и их обитателей не может ровно ничего сообщить.