Надежда Лухманова - Мельничиха

— А. ты не мели, Наум, — отвечал Стогов, — коли говорю медведь, так о нём и речь.

— Так-с, будем знать, потому, барин, — голос мельника вырос и принял дикий отголосок, — ежели что другое, коснись что дома моего, значит, к примеру, жены, то я, барин, тому человеку не хуже медведя шкуру спущу.

С бьющимся сердцем Анна взялась за щеколду двери, её бледное лицо теперь пылало, предчувствие чего-то, что вот-вот должно совершиться, давило ей грудь.

— Ты что закидываешь-то? — загремел голос Стогова, — коли что сказать хочешь, так говори прямо. Чего пьёшь без меры, мыслями больше не владеешь?

Анна слышала, как тяжело дышал мельник, и вдруг всем существом поняла, что медлить нельзя ни минуты. Сильным толчком руки она распахнула дверь. Стогов рванулся к ней, и в ту же секунду раздался страшный треск: тяжёлый, дубовый табурет, пущенный рукою мельника, ударился об стену. Мужчины стояли друг против друга, оба бледные, с вызывающим видом. Анна бросилась между ними.

— Уходите, Алексей Константинович, смутили его сегодня должно сплётками какими, аль-бо так, глаза залил, и впрямь вас за медведя зачёл. Уходите!

Она обратила к Стогову лицо, полное такой мольбы, что он невольно сделал шаг вперёд.

— И впрямь уходи, барин, не дело тебе якшаться с нами, людьми серыми. Може и не от тебя остуда промеж нас пошла, так ладно, сами и разберёмся.

— Анна, куда? Сам гость дорогу найдёт! Назад, паскуда! — бешено крикнул мельник жене, двинувшейся к двери.

Стогов, бывший уже у порога, повернул обратно; перед ним стояла Анна, высокая, бледная, с тёмными, горевшими глазами, с видом женщины, готовой умереть за любимого человека. Он понял, что не в силах уйти и оставить её одну во власти этого зверя. Насилие в виде побоев, насилие в виде любви, мелькнуло в его мозгу.

— Уходи ты сперва, с ним я тебя не оставлю! — и в глазах, и в словах Стогова было столько силы, что Анна рванулась с места и бросилась за ним.

— С тобой! — крикнула она и, схватив его крепко за руку, выбежала из избы.

Хмель и злость на мгновение затуманили голову мельника, ноги его задрожали, он опустился на лавку и как безумный глядел кругом. Сквозь открытую в сени дверь он увидел на полу топор, всаженный в полено. Мельник вскочил, выхватил топор и бросился из избы. Он видел, как Анна уже открыла калитку, мелькнуло её платье, за нею шагнул Стогов. Вот они вступили уже на плотину. Наум, с топором в руке, нагнув голову как тяжело раненный зверь, гнался за ними. Сквозь шум и рёв клокотавшей под колесом воды Стогов и Анна вдруг одновременно услышали нечеловеческий крик. Пьяный мельник замахнулся топором, чтобы бросить им в убегавших, потерял равновесие и полетел головой вниз под громадные лопасти колеса.

Раннее летнее солнце уже взошло. Деревня просыпалась, скрипели ворота, слышался окрик баб, выгонявших в поле скотину, где-то лязгала о точило коса. Жизнь суетная, полная заботы о хлебе насущном, вступала в свои права. О. Андрей, встававший всегда с зарёй, вышел давно в свой сад и там, в укромном месте, где пышные кусты калины, вперемежку со стройными деревьями образовали род беседки, он стоял на коленях и молился на чистое небо. Сердце молодого священника жило в гармонии с природой, он страстно любил жизнь, не за её земные блага, не за страсти людские, не за наслаждения плоти, а за свет, тепло, благоухание, за мир Божий, нерукотворённый, окружавший его. У о. Андрея бывали минуты счастья, минуты громадного наслаждения, когда ему казалось, что сердце его тает в груди, что весь он сливается в одно с природой, что в нём бьёт пульс этой жизни, разлитой в каждом луче, в каждой былинке. Его чистые мысли, его светлое незапятнанное никакими грязными представлениями воображение находило отклик в пении птиц, в жужжании пчёл, в игре света и тени, даже молитвы у него были свои, особенные. Часто, став на колени, как и теперь, среди росистой зелени, под звонкими голосами проснувшихся птиц, весь согретый утренним воздухом, он глядел на небо, и чувство наслаждения жизнью доходило в нём до сладкой боли; он мог только повторять: «О, Господи, Господи, благодарю тебя за то, что ты вложил мне в тело душу бессмертную, которую ощущаю в себе! Благодарю Тебя, Господи, за то, что живу, ибо жизнь сама по себе есть великое благо и счастье, и не дай Господи омрачить её каким недостойным делом или злым помыслом!»

Окончив молитву, о. Андрей вошёл в свой огород и хотел обойти оплот, полюбоваться на кусты смородины, обременённые красными и чёрными гроздьями, как вдруг перед ним, точно из-под земли, выросла Анна. Молодая женщина была смертельно бледна, под глазами её лежали тёмные круги; раньше чем сказать слово, она смочила языком губы и проглотила слюну, как человек, у которого до того пересохло горло, что он не в силах был издать звук. О. Андрей стоял перед нею и вдруг, тихо подняв руку, перекрестил её.

— Господь над тобою, Анна Герасимовна.

— Батюшка, отойдём вот сюда, под деревья, не надо, чтобы народ меня видел, давно ведь я тут прячусь, — тебя, о. Андрей, поджидала.

Священник отошёл с нею под плотно сдвинутые деревья, из-за которых, с соседнего поля, их нельзя было видеть.

— Вот что, батюшка, некогда мне говорить. Умер мельник, муж-то мой постылый.

О. Андрей побледнел, в свою очередь схватил за руку молодую женщину и притянул её близко к себе; другой рукой он поднял её подбородок и впился глазами в её как бы выцветшие, глаза, в которых расширенный зрачок глядел тёмным пятном. В глазах лежал страх, но не было лжи или смущения. Священник опустил её руку.

— Как умер, сказывай?

— Сам умер, вот те Христос.

— Не клянись.

— Сам умер. Пьян был, ссору начал со Стоговским барином, а тот за охотой на медведя, аль так, меня посмотреть, зашёл к нему вечор.

— А барин, Стогов?

— Пальцем его не тронул. Веришь, о. Андрей?

Священник снова поглядел ей в глаза.

— Верю.

— Вот спасибо, батюшка, полегчало мне с твоего слова! Побежала я с барином Стоговым, — перепугал он меня, муж-то, а он погнался за нами по плотине, да пьяный, да с топором, замахнулся, да знать вес свой потерял, на бок, и как есть — в пучину, под колесо. Прощай, батюшка, больше меня здесь, пока жива, люди не увидят, а только не могла я уйти без твоего благословенья, вот грешна я, вся грешна, а без твоего благословенья не уйти мне, и не виновна я делом, срывались у меня мысли злые, желанье смерти ему, постылому, а только вот Богом на небе клянусь тебе, ни я, ни Стоговский барин не виновны. Разреши душу мою, благослови, не то будет казаться мне, что моё слово убило его.

Священник закрыл глаза, в душе его шла борьба: как мог он благословить женщину, ещё вчера громко призывавшую смерть на голову своего мужа? Как может он благословить грешницу, посягнувшую на блуд, достойную по древнему закону быть побитой камнями?