Надежда Лухманова - Феникс

Это было летом. Андрей Павлович Валищев и жена его, Александра Михайловна, сидели на скамейке у самого озера и глядели на лодки, скользившие по его гладкой, блестящей, как полированная сталь, поверхности. Порою до них долетали смех, обрывки разговоров катающихся, а издалека, с противоположного берега, капризом ветра доносило то громкие аккорды, то тихие, как бы заглушённые ватой, музыкальные волны какого-то оркестра. Солнце садилось. Тихие, грустные сумерки крались по небу, затягивая окрестность прозрачно-серым пологом. Андрей Павлович сидел близко около жены; животная теплота её молодого, здорового тела, прикрытого тонким батистом, сообщалась ему, устанавливая ту интимность, которая минутами сливает в одно жену и мужа… Вдали по дорожке заскрипел песок, и Валищев вдруг почувствовал, как мягко прильнувшие к нему плечо и рука молодой женщины выпрямились, окрепли и как бы насторожились. Широкие, твёрдые шаги приближались, послышался свист, затем прыжки собаки, очевидно догонявшей своего хозяина. Александра Михайловна вздрогнула, вскочила с места. С радостным лаем, с визгом восторга от нечаянной встречи на неё прыгала красивая борзая собака; сверкая громадными, чёрными глазами, животное старалось лизнуть в самое лицо молодую женщину. Хозяин собаки, поравнявшись с сидевшими, прибавил шагу и, уже отойдя довольно далеко, снова засвистал, на этот раз резко и пронзительно. Собака подняла уши, секунду постояла в нерешительности, виляя хвостом, затем ещё раз бросилась на молодую женщину, лизнула-таки её на этот раз в подбородок и стрелою понеслась на зов хозяина. Александра Михайловна, бледная, взволнованная, отряхивала платье.

— Чья это собака? — спросил жену Андрей Павлович.

— Почём я знаю, — отвечала она, — я испугалась, думала она бешеная, — вдруг бросилась на меня.

— И… её хозяина не знаешь?

— Конечно, нет, иначе он поклонился бы мне.

Александра Михайловна подняла, наконец, свои синие глаза и взглянула на мужа. Он тоже поглядел на неё в упор и встал. Её глаза глядели ясно, твёрдо и невинно. Он глядел на неё, молчал и был убеждён, что она лжёт.

Июнь стоял в полной, летней красе, оплодотворённая земля дышала жаром, наполняя воздух живительной силой и жаждой жизни. По утрам в кустах и деревьях гремели хоры птиц, в полдень солнце озаряло всё небо, румяня пышные облака, замиравшие в ярко-синем небе. Вечером по полям и прогалинам леса, медленно крадучись, ложились трепетные тени, прозрачный воздух особенно ясно отдавал каждый звук, шорох и сладкая грусть замиравшего дня охватывала всю природу, а ночи сливали землю с небом, даль тонула и пропадала в бесконечности.

Валищевы, муж и жена, по прежнему гуляли, катались, выезжали и принимали. Словом, пользовались летом и дачей. Со времени прогулки на озеро прошла неделя, и тот, и другой, казалось, совершенно забыли о глупом эпизоде с борзой собакой.

В большой, нарядной спальне Валищевых бронзовые часики звонко и мелодично пробили шесть. На балконе серый попугай, спавший в клетке, покрытой зелёной саржей, проснулся, встряхнулся всеми перьями и крикнул: «Кто пришёл?». Валищев вздрогнул, как если бы его толкнули в бок, и сразу очнулся. Сердце его билось усиленным перебоем. Он взглянул направо, кровать Александры Михайловны была пуста, кругом стояла притаившаяся жуткая тишина, полная недобрых мыслей, невысказанных подозрений. Он встал, нервно потягиваясь и вздрагивая, обошёл всю дачу и, не будя прислуги, не подымая ни штор, ни гардин, сел у окна, выходившего в палисадник, откуда ему хорошо были видны и крыльцо, и калитка. Скоро он услышал мелкие, знакомые шаги, чуткое ухо его уловило в них тревожную поспешность. Калитка скрипнула, Александра Михайловна стояла в десяти шагах от него, вся залитая солнцем. Тёмные волны её волос растрепались, лицо было бледно, глаза широким, жадным взглядом охватили окна и двери и, успокоенные полным безмолвием дачи, приняли радостное выражение. Она провела рукою по платью, поправила у ворота кружево и тихо, грациозно, как кошка, возвращающаяся из ночного похождения, скользнула на балкон. Перед нею стоял муж и глядел ей прямо в лицо.

— Откуда? — спросил он, беря её за руку и убеждаясь, что страх заледенил нежные, тонкие пальцы.

— Как ты меня испугал!.. Гуляла… Купалась! — Она показала ему ещё сырое полотенце, перекинутое через плечо, и провела его рукой по влажным завиткам, прильнувшим к шее. — Вольно же тебе спать так сладко, что у меня не хватило духа разбудить тебя! — И взмахнув густыми ресницами, она подняла на мужа синие глаза, дышавшие чистотой и невинностью. Он глядел на неё, молчал и был убеждён, что она лжёт.

Лицо Александры Михайловны было той банальной красоты, которая сотнями встречается всюду. Правильные черты без особого выражения. Фигура — обыкновенный петербургский силуэт элегантной женщины, шуршащей своими шёлковыми юбками и оставляющей за собою струю модных духов. Но едва она поднимала ресницы, едва осеняла своими глазами, как всё лицо её преображалось, как преображается тёмная комната, в которую внезапно попадает струя свежего воздуха и луч яркого света; всё лицо её становилось неотразимо прелестным, и самый холодный, самый занятой человек, с восторгом останавливался перед ней. Это не были влажные, манящие глаза куртизанки, не наигранные, блестящие поддельной страстью взгляды кокетки, это не были пустые, ангельские взоры наивной девственницы, — это были глаза женщины! В них было: тепло, блеск, ласка, нега, стыдливость и страсть, их взор широко и ясно охватывал весь мир, а в глубине зрачков лежала какая-то тайна. Скорбь ангела, обречённого жить на земле, тоска возвышенной души, брошенной в грязь и горе людской жизни.

Андрей Павлович терялся перед её глазами, — он женился на ней, чтобы ближе и больше любоваться этими живыми сапфирами. Он ставил её против света, брал за руки и, отстранив от себя, глядел в их глубину; сердце его сжималось, ему казалось, что она страдает, что на дне души её лежит какая-то скрытая, неизвестная ему боль, и он готов был отдать свою душу, всю жизнь, чтобы вынуть из них это жало тоски, а глаза её тихо светились, влажно улыбались ему, и сердце его дрожало от избытка наслаждения и счастья. Год он был безумно влюблён в глаза своей жены, он подстерегал в них какую-нибудь перемену, но глаза оставались всё те же, так же светились, горели, гасли, так же поражали своей скорбной глубиной. С ужасом он убеждался, что жена его совсем не добра, или, вернее, что у неё только отрицательная доброта эгоистов, одинаковая к людям, животным, вещам, проявляющаяся только в наружной форме слов и улыбок. Он замечал, что она лжива, что ума её хватает только на хитрость, что она старается провести его даже в самых обыденных мелочах жизни, — и, всё-таки, едва поднимались её ресницы, и на него лился свет её синих глаз, он снова обожал её и терял способность холодного анализа.