Леонид Рабичев - Манеж 1962, до и после

- Автора ко мне, - произнес Хрущев.

Подошел Борис Жутовский.

- Кто родители? - спросил Хрущев.

- Служащие, - кажется, ответил Борис Жутовский.

- Служащие? Это хорошо. Что это? (О картине.)

- Это мой автопортрет, - ответил Борис.

- Как же ты, такой красивый молодой человек, мог написать такое говно?

Борис Жутовский пожал плечами, в смысле - написал.

- На два года на лесозаготовки, - приказал кому-то Хрущев.

Фантастика продолжалась. Не понимаю почему, но Борис Жутовский ответил: "Я уже два года был на лесозаготовках" (на самом деле не был), а Никита Сергеевич сказал: "Еще на два года!". И несколько голосов: "Не надо на лесозаготовки, арестовать его надо!". Но Хрущев уже подошел к картине Люциана Грибкова, напоминающей революционный плакат времен Гражданской войны.

- Кто родители? - спросил он.

- Отец участник революции, мать умерла.

- Повезло твоей матери, что она не видит тебя сегодня. Что это?

- Красногвардейцы.

- Говно. Как же ты, сын таких родителей, мог такое говно написать?

Дальше висела светло-голубая картина, напоминающая небо и людей в скафандрах, автором был Володя Шорц, родители - рабочие (мать санитарка).

- Рабочие - это хорошо, - сказал Никита Сергеевич, - я тоже был рабочим. Что это?

- Космонавты, - ответил Шорц.

- Какие же это космонавты? Я лично всех знаю. Нет среди них голубых, обыкновенные люди. Говно.

Следующей висела моя картина. На ней было изображено воспоминание - мой сын Федор в колясочке на бульваре среди деревьев и домов-новостроек.

Полная утрата здравого смысла, несогласование того, что происходило, с объективной реальностью, дикий произвол оценок, чудовищные обвинения при полном отсутствии вины, возможность утраты не только честного имени, но и жизни... Еще когда Хрущев говорил с Люцианом Грибковым, я понял, что надо изменить обстановку, нас обвиняли черт знает в чем, обвиняли людей, которых я знал и любил, я понял, что надо немедленно начинать говорить что-то разумное, подошел к Элию Михайловичу и спросил его, почему он не защищается. Но то ли он был, как и многие из нас, в состоянии шока, то ли не считал возможным для себя вести полемику на том уровне и в той обстановке, и, когда я увидел, что Никита Сергеевич направляется к моей работе, я вышел ему навстречу и попросил у него разрешения говорить.

Он посмотрел на меня совершенно разумными, очень внимательными глазами, мучительно напряг мышцы лба и сказал: "Пожалуйста, говорите". Прежде чем говорить об искусстве, надо было рассеять дезинформацию, он совершенно не понимал, что за люди перед ним. Он доброжелательно смотрел на меня.

- Никита Сергеевич, - сказал я, - я хорошо знаю всех, здесь нет ни одного педераста - у всех семьи, дети, все заняты полезным для нашей страны трудом, работают по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, одни иллюстрируют книги в издательствах "Художественная литература", "Советский писатель", "Молодая гвардия", "Известия", "Детский мир", АПН, другие в домах моделей разрабатывают самые новые модели одежды, плакатисты, карикатуристы, прикладники, художники комбинатов графического и прикладного искусства Художественного фонда, и только вечером, когда другие наши люди отдыхают, играют в шахматы, в домино, читают книги, они направляются в свою студию Московского Союза графиков и...

И тут Никита Сергеевич меня перебил.

- Вот вы лысый человек, - сказал он, - и я лысый человек, вот в двадцатые годы я работал на Кузнецком Мосту, а по тротуару проходил в желтой кофте Маяковский, сколько вам лет?

Он меня оборвал на полуслове. Мне было тридцать девять лет, но я волновался, хотел говорить о том, что дала мне студия. Я как-то проглотил слово "тридцать" и, видимо, измененным голосом громче, чем надо, произнес: "Девять!". И Никита Сергеевич захохотал и через смех, обращаясь ко всем, закричал: "Ему девять лет!". И все вокруг стали смеяться и говорить: "Ему девять лет!".

- Я не все сказал, разрешите говорить?

- Говорите, - сказал он.

Я повторил, что это вечерняя студия, творческая экспериментальная мастерская... И он снова перебил меня и сказал:

- Значит, днем вы молитесь богу, а вечером продаете свою душу черту?

- Нет, Никита Сергеевич, если бы я не занимался в этой студии, не совершенствовал свое мастерство, вряд ли бы я сделал те работы, которые висят у меня внизу в графическом разделе выставки тридцатилетия МОСХ. То, что мы делаем вечером, помогает нашей основной работе.

Я пропустил один ситуационный эпизод. Когда я сказал о вечерних занятиях, Никита Сергеевич, очевидно, по ассоциации (вечер - что происходит вечером) обратился к Фурцевой и сказал, что вот он каждый вечер включает радиоприемник, и все джазы да джазы, и ни одного хора, ни одной русской народной песни.

"Мы, Никита Сергеевич, исправим положение", - сказала Фурцева. Следующие два месяца во изменение всех программ с утра до вечера исполнялись русские народные песни.

Я хотел подробнее рассказать Хрущеву о художниках студии, о Белютине, но Ильичев, который стоял рядом со мной, неожиданно обнял меня и потащил в сторону, а Хрущев, до сознания которого, видимо, что-то из моих слов дошло, улыбнулся, махнул рукой и пошел в следующий зал, где висели работы Соостера, Янкилевского и Соболева. Зал был очень маленький. Все вошли в него, было душно и шумно. Хрущев подозвал Соостера, задал ему вопрос о родителях, а Соостер начал что-то говорить о своих работах, говорил с прибалтийским акцентом. Хрущев одно - он другое. Хрущев, которому не чуждо было чувство юмора, ничего толком не понимая, улыбался. Шелепин подошел к картине Соостера, на картине было изображено яйцо, а внутри еще яйцо, Шелепин, обращаясь к Хрущеву, злобно произнес: "Это не так просто, в картине заложена идея, враждебная нам, что знания наши только оболочка, а внутри что-то совсем иное".

Кто-то произнес: "Арестовать его?". Но Никита Сергеевич Хрущев то ли не счел возможным продолжать в прежнем тоне вести эту встречу с человеком другой национальности, то ли исчерпалась мера его гнева и раздражения - продолжал улыбаться. Произошла разрядка. Хрущев махнул рукой и направился в следующий зал. Однако войти туда помешал ему загородивший собой дверь Эрнст Неизвестный. Произошла передышка - минут десять-пятнадцать. Эрнст Неизвестный увидел, что с Хрущевым можно говорить, и внутренне мобилизовался. В отличие от белютинцев, для которых живопись была, как манна небесная, увлечением, счастьем, но не профессией - все они были профессиональными графиками или прикладниками, Эрнст Неизвестный показывал скульптуры, которые были делом всей его жизни. Он был не только мужественным человеком, но и по натуре актером, способным сыграть любую задуманную им роль. Для начала он решил акцентировать внимание Хрущева на себе как на рабочем человеке - каменотесе, труженике.